Влюбилась в него Вика позже, тогда, когда он погладил ее по волосам. Они сидели на лавочке в парке, истоптав ноги по его аллеям, напротив них расположились две молодые мамы с колясками и старушка с двумя внуками детсадовского возраста, голова которой была обсыпана грязно-белыми кудельками химической завивки, напоминающими тополиный пух. И вдруг Владимир наклонился к ней и убрал челку с ее глаз. А потом просто погладил по голове, как ребенка. Ее голова долго потом хранила это легкое дуновение его руки: как морской бриз встрепал волосы — и потом пригладил…

Спустя двадцать лет она купит китайский массажер для головы: изящная штучка из тонких металлических спиц, раскрывающаяся цветком наподобие приспособления для сбора яблок, — и, когда раскроет это сооружение на своей голове, вспомнит, то первое прикосновение мужа.

Целую неделю Вика ждала, когда же Владимир наконец позвонит. Не выдержала. Набрала номер сама. Два раза никто не отвечал. На третий она хотела было уже положить трубку, но подошел Владимир. Говорил очень тихо и медленно, так, что она ничего не могла толком расслышать. Поняла только, что живет он «волшебно». Стала переспрашивать, но разговор внезапно оборвался, как в прошлый раз. То, что это не обрыв связи, она была почему-то уверена. Ушла к себе в спальню, теряясь в догадках, что это было: «Пьяный? С женщиной? Не хочет, чтобы слышала мама?» Несколько раз потом звонила еще, но Владимир к телефону не подходил. Махнула на него рукой и лишь изредка вспоминала то прикосновение его губ, похожее на дуновение, к ее ладошке.

Через два месяца Владимир возник в ее жизни снова: позвал ее на концерт какой-то знаменитой рок-группы. Она совершенно ничего не понимала в роке, но пошла, гордая тем, что идет на концерт с молодым человеком. Почти весь концерт она просто проспала. Слов было не разобрать. Сначала она напрягалась и пыталась понять смысл песен, но затем как-то совершенно незаметно провалилась в сон. Ей не мешали ни громкая музыка, бьющая в барабанные перепонки коваными сапогами, ни неудобные кресла модернового концертного зала, сделанные в стиле минимализма: Деревянные, жесткие, с узкими подлокотниками, с которых соскальзывали локти. Сон был цветной, весь изрезанный вспышками цветных софитов, и странный. Будто плыла она на каком-то теплоходе по реке мимо города в красочных огнях рекламы. Стояла у стеночки на дискотеке на палубе, наблюдая за пляской радужных огней, скользящих по лицу, точно крылья ночных бабочек. Глядела, как дергаются человеческие тени на стене напротив нее; лица танцующих в толпе тоже были почему-то стерты, но все фигуры хорошо различимы, только дрожали яркими пятнами* точно смотрела на них сквозь слезы. Никто не приглашал ее. Поэтому она стояла и смотрела на тени, чтобы не встретиться с кем-нибудь глазами, с тем, кто прочитает ее печаль. И вдруг кто-то в черной маске подошел к ней, поклонился и потянул за руку, да так сильно, что она почувствовала, как наклонился теплоход. Ее держали за руку очень осторожно, но в то же время она ощущала, что ее тянут куда-то к наклонившемуся борту — и она уже буквально скользит по наклонной плоскости, будто по накатанному льду. И вдруг чувствует, что по ее ногам уже бежит холодная вода; вода становится все выше и выше, вот она уже доходит до щиколотки, вот подхватывает холодными руками ее колени — и она понимает, что пароход медленно погружается в неизвестность, все так же освещенный огнями софитов, только тени на стене сбились теперь в одного орущего многорукого зверя, медленно съезжающего к накренившемуся борту. Она встряхнула головой и очнулась. Владимир осторожно держал ее за руку, большим пальцем поглаживая тыльную сторону ее ладошки.

После спектакля он пошел провожать ее домой. Говорили ни о чем. Смеялись лениво, смех спотыкался и разбивался о стену молчания другого. Она с удивлением для себя поняла, что не знает, о чем же ей с ним говорить. Молчать было неловко. Подумала, что молчать с кем-то другим, скажем, с тем же Петей, — это было вполне нормально. Хотела рассказать о преподавателях, но побоялась, что все это будет озвучено дома. Стала рассказывать байки об учителях школы. Но путь до дома все равно оказался очень коротким. Остановились перед ее подъездом. Владимир осторожно взял ее лицо в свои ладони. Глаза его были черные, почти совсем без радужки: туннели, в которых можно потеряться. Отвел непослушную прядку на щеке за ухо и осторожно поцеловал в губы: нежно, как ребенка, будто легким пером, потерянным из птичьего крыла, провел по губам. И она поняла, что пропала…

У них начался период разговоров по телефону. Владимир теперь почти всегда брал трубку. И даже как-то незаметно нашлись темы для беседы. Теперь она чаще всего просто рассказывала, что у нее случалось в университете или дома. Правда, информацию приходилось передавать дозировано, все время помня о том, что ее могут передать Наталье Ивановне. У Владимира был какой-то неисправный телефон. Она то слышала его хорошо, то его голос начинал звучать, как по межгороду и даже хуже, — и тогда она с напряжением вслушивалась в его голос, пыталась понять, что он говорит. Просила поправить телефонный шнур. После этого его речь становилась настолько отчетливой, будто он в комнате у нее разговаривал. Так было почти каждый раз. Она даже попыталась намекнуть, что надо бы сменить им аппарат, но Владимир отмахнулся и сказал, что всем в доме распоряжается матушка. В один из разговоров она отчетливо услышала пластмассовый щелчок — и поняла, что трубку просто положили на стол, а не держат около рта и уха. Голос Владимира зазвучал как из погреба. Не выдержала, бросила:

— Ты что, трубку кладешь рядом, а сам что-то делаешь в это время, пока со мной разговариваешь?

— Нет, что ты! Это опять провод.

Она не звонила ему потом целый месяц, ждала, когда объявится сам. Но не выдержала — и позвонила первая. И снова они гуляли по вечернему городу, утопающему в цветных огнях и пахнущему мокрой пылью. В воздухе висела изморось — и от этого огни расплывались, будто пятна на промокашке, становились большими и неровными. Дрожали огни, дрожали капли на ветках обрезанных тополей, дрожал ее звонкий голос, и вся она тоже дрожала от влажного пронизывающего ветра, ощущая свое сиротство рядом с ним в этом шумном и праздном городе, взрывающемся от смеха и музыки, вырывающихся из дверей кафе и ресторанов вместе с облачком сигаретного дыма. И снова они сидели в кафе, снова она тянула через трубочку горячий глинтвейн, замешенный на дурманных травах; и снова ее ладонь, будто неоперившуюся птицу, подхватывал ветер и поднимал к его шелковым губам, пахнущим бродившим виноградом. Музыка опять била по ее барабанным перепонкам, но она оглохла — и перестала слышать этот лязг и скрежет металла. В душе ее проснулись и заливались соловьи.

И вновь ее провожали до дома. Только теперь его рука нежно и по-хозяйски обнимала ее за талию, будто вела в каком-то новом, еще не разученном ею танце, и она очень страшилась попасть не в такт и сделать неловкое движение. И еще очень боялась, что ее могут увидеть знакомые.

Хотелось спрятать проснувшуюся любовь к этому ворвавшемуся шквальным ветром человеку подальше от людской зависти и слепой злости, зажать в кулачке, как кусочек случайно найденного среди серых обкатанных волнами голышей янтаря, впитавшего солнечный свет. Спрятать, чтобы не задевать чувства других, несчастных и от того больных, которым чужое счастье выжигает нутро, словно уксусная кислота. Хотелось прикладываться к ней, как к морской раковине, хранящей вековой ропот волнующегося и никогда не утихающего моря, пытаясь прочитать его ноты и понять его чужой, тревожащий душу своей неразгаданностью, язык.