Потом они обработали и зачаровали холст, на который должна была лечь увеличенная копия снимка. Оставшееся до визита восьми персон с собачкой время Сударый с Персефонием потратили на подготовку студии и аппаратуры: задрапировали фон, установили световые кристаллы и выдвинули на позицию «Зенит», потеснив хорошо поработавшую сегодня старенькую «Даггер-вервольфину».

Часы в приемной пробили три — и вот они явились, Рукомоевы с присными. Первыми в ателье просочились двое слуг. Они придержали дверные створки, и проплыли меж ними Захап Рукомоев с супругой Хватуньей Перепрятовной, на руке у которой болталась сердитая собачка с вислыми брылами, издали очень похожая на дамскую сумочку. За ними в сопровождении слуги просеменил худой сутулый старик с опущенными долу очами — он оказался Нахапом, отцом Захапа. Далее следовал младший его сын, брат Захапа Прокрут с женою Профицитою из старинного приблатского рода знаменитых купцов Гефштеров. За ними, шествовавшими плавно, ворвался, сопровождаемый гувернанткой, малолетний сын Прокрута Навар. И только потом втекли под сень ателье Незагрош и Запятунья Молчуновы.

К удивлению Сударого, в студию набились все и тут же принялись занимать места перед фоном.

— Кажется, заказ был на восемь персон, — напомнил он Захапу Нахаповичу, который, точно генерал, руководил построением.

— Так и есть, извольте посчитать. Ах вы про этих? Да какие же они персоны — прислуга! Надеюсь, у вас все готово? — понизив голос и наклонившись к Сударому, спросил Рукомоев.

— В лучшем виде.

— Папенька, ну куда же вы выперлись? — вновь повелительно загремел Захап Нахапович. — Имейте соображение — в центре я сидеть буду, и я же вас, простите, задавлю! Эй ты, пересади папеньку. Грошик, зятечек, что же ты в угол забился? Яви супругу, нашу драгоценную Пяточку! Наварчик, не дери портьеру, или тебе кое-что надерут. Мадам Полисьен, снова делаю вам выговор: вы катастрофически отстаете от моего племянника. Я вам плачу не за то, чтобы потом приходилось за чужие портьеры расплачиваться…

Гувернантка мадам Полисьен с криком: «Ах, Наварро!» — бросилась отдирать мальчишку от занавеси, что привело того во вздорное расположение духа — а это, в свою очередь, негативно отразилось на настроении собачки. Забухтел недовольно старый Нахап, госпожа Хватунья завозмущалась, Прокрут с Профицитою бросились утихомиривать сына, возник скоротечный скандальчик, из эпицентра которого вдруг вывалился Персефоний. Левую руку он прижимал к глазу, а правую — к бедру.

— Все в порядке, — натянуто улыбнулся он в ответ на обеспокоенный взгляд Сударого, а подойдя поближе, шепнул: — Простите, Непеняй Зазеркальевич, ничего не получилось. Меня ударили зонтиком и укусили собачкой.

— Попробуешь еще раз на выходе.

Наконец порядок был восстановлен, композиция составлена — безграмотно, поскольку Захап Нахапович ничего не смыслил в освещении и ухитрился рассадить родичей так, что бросал тень на всех сразу, но Сударый никого ни в чем убеждать не стал. Вместе с укушенным упырем они молча переставили световые кристаллы и отступили к аппаратуре.

Сняв заглушку с объектива, Сударый произнес:

— Внимание, сейчас в течение тридцати секунд будет происходить съемка, — и шепнул стартовое заклинание.

Персефоний перевернул песочные часы. Рукомоевский клан подтянулся, однако все тридцать секунд в камеру смотрели только слуги и собачка, после личной встречи с Персефонием совершенно успокоившаяся. Остальные, хотя и сохраняя самый благообразный вид, вскоре перевели глаза на оптографа. Значение взоров Захапа Нахаповича, Незагроша и Запятуньи было понятным, что же до остальных, то Сударый терялся в догадках относительно их интереса к своей персоне, пока не сообразил, что если они и не пытались встретиться с ним для приватнейшего обсуждения деликатнейших дел, то, во всяком случае, догадывались, куда сегодня шастали трое их родственников.

С последней песчинкой Сударый сказал:

— Готово. Благодарю вас, господа. Можете подождать, пока будет закончена обработка снимков, приемная к вашим услугам. Процесс изготовления портрета займет около получаса.

Они с упырем удалились в лабораторию, где подвергли пластину действию ртутных паров, потом очистили в растворе гипосульфита и подступили к светокопировальному аппарату. Пока Персефоний растягивал холст, Сударый рассмотрел проявленный и закрепленный снимок. Снимок удался, об этом можно было судить с первого взгляда. Образы были совершенно подобны оригиналам, обладали, если посмотреть на пластину под углом, объемностью и вели себя вполне адекватно, то есть взирали на зрителя с гранитным спокойствием и заоблачным самомнением. Собачка, правда, искоса посматривала по сторонам, явно примериваясь, кого бы тяпнуть, но это даже придавало изображению некое ироническое обаяние.

Что любопытно, Запятунья получилась не то чтобы не похожей на себя — нет, просто заодно похожей на свое представление о себе: бледные ланиты, бездонные очи и все в таком же духе. «А ведь, пожалуй, она будет довольна… Но нет, деньги, конечно, надо вернуть!»

— Готово, Непеняй Зазеркальевич!

Сударый положил пластину в проектор между линзой солнечного камня — кристалла, дававшего естественный свет, — и заговоренным зеркалом отражателя. Наведя изображение, он перелил в камень магическую энергию, которая вместе со светом перенесла образы с пластины на холст. Наконец, были созданы закрепляющие чары, после чего оптограф с помощником установили холст на передвижной подставке и выкатили в приемную.

Клан сгрудился вокруг группового портрета. Кто-то из слуг мелко задрожал — причем их образы на холсте задрожали тоже, глядя на собственные прототипы.

Запятунья на холсте вынула из сумочки зеркальце, внимательно осмотрела себя, после чего смерила свой оригинал высокомерным взглядом. Реальную Запятунью это, однако, нисколько не смутило: она была восхищена портретом.

Не менее радовался и ее супруг. Действительно, его образ на холсте получился в высшей степени благопристойный. Если остальные образы еще позволяли себе любопытные или даже насмешливые взгляды в сторону оригиналов (они явно считали себя более совершенными, нежели те, кто остался в мире плоти), то этот был умиротворен, во всей позе его, в повороте головы и выражении широко открытых чистых глаз, в том, как держал он в руке руку ненаглядной супруги, и в том, как другую прижимал он к сердцу, наверняка разрывающемуся от любви к миру, — во всем видны были ум, доброта, незлобивость и вера в неизбывное детское счастье, ожидающее всех честных людей.

Именно Незагрош (на холсте) первый освоился и начал двигаться. К всеобщему умилению, он коснулся щеки супруги, повернул ее к себе лицом и запечатлел на устах нежный поцелуй. Даже Запятунья во плоти растаяла; Профицита пихнула острым локтем Прокрута, образ которого явно с трудом осваивался в раме, за то что не сообразил сделать этого первым, Наварчик зарделся (мадам Полисьен не успела закрыть ему глаза), старый Нахап завистливо крякнул, а Хватунья томно вздохнула и облокотилась на мужа, который единственный (наяву) оставался недоволен и бросал на Сударого самые недобрые взгляды. Что, кстати, не помешало его образу, протянув руку, добродушно похлопать образ Незагроша по плечу.