Мой поход то и дело прерывался остановками. Достаточно было какого-нибудь шума, мелькнувшего цветного пятна, голоса, показавшегося знакомым, и у меня перехватывало дыхание. Ноги тряслись, слюна становилась вязкой и склеивала горло, мешая сглотнуть. Проходя мимо базилики, я несколько раз перекрестилась, втянув голову в плечи при виде тетушек, вышедших после утренней молитвы. Затем поспешила к морю.

«Как же красиво!» — вздохнула я, останавливаясь, чтобы полюбоваться ровной блестящей водной гладью. Однако всего на несколько минут, потому что сердце сжималось от желания увидеть Николу Бескровного, а ноги сами шагали к его дому, хотя шаги те и были крайне нерешительными. У площади дель Феррарезе я внезапно остановилась. Еще не поздно было повернуть обратно, побродить в порту и вернуться домой в обычное время. Вся эта история закончилась бы здесь и сейчас. А потом я сказала бы учителю Каджано, что у меня разболелся живот. Я раздумывала, перебирала одну причину за другой, пытаясь найти повод отказаться от своего плана, но в глубине души уже зная, что не изменю решения. С самого детства я обладала этой уникальной чертой характера, которая в глазах одних делала меня нерациональной, а в глазах других — смелой. Но на самом деле я просто никогда не умела обуздывать собственные инстинкты.

Сероватые контуры домов, фасадами выходящие на площадь, за долгие годы словно разъело ненастьями и морской солью: скругленные углы и обшарпанные стены, держащиеся на честном слове, готовые вот-вот упасть. Много лет спустя я с горькой улыбкой буду вспоминать эти дома и думать, до чего же они походили на своих обитателей. Искалеченные, кособокие, шаткие. Но все еще живые.

Бабушка Антониетта тоже жила в одном из таких домов, и моя мама там жила — сперва маленькой девочкой, потом девушкой. Самые большие здания состояли из двух этажей и подвала, который летом использовался в качестве кухни, потому что под землей было прохладнее. Дом Бескровного стоял недалеко от виа Венеция. Не лучше и не хуже других, обычный дом, довольно бедный с виду, как и любой по соседству. Я побродила взад-вперед с одного края площади на другой; тяжелый портфель оттягивал плечи, холодный ветер хлестал по губам. Потом сжала кулаки и, полная решимости, быстро двинулась к виа Венеция. Я внезапно почувствовала себя сильной, как будто в меня влилась какая-то животная мощь и смыла все детские страхи. Со мной такое уже бывало. Может, это прорастало то дурное семя, черная душа, отражение которой бабушка видела в моих глазах в подобных случаях.

Рядом с жилищем Бескровных я заметила заброшенный дом. Свисающая с одной стороны ставня хлопала на ветру, то и дело разрезая надвое полоску света. Этот глухой стук показался мне погребальным звоном. Возможно, это был какой-то знак и мне стоило прислушаться к нему. Но внутри меня проснулось животное начало, будто на первый план вышла другая Мария, появляющаяся в самых трудных ситуациях.

Узкую полоску тротуара у двери поглотил пырей, а стена, когда-то белая, теперь почернела от гнили и позеленела от плесени. Я закрыла глаза, потому что эта картина опустошения внушала мне ужас. Тем не менее дом Бескровных был жив и здоров, кишел людьми и все еще неумолимо привлекал меня.

Я положила портфель на землю и осторожно огляделась по сторонам, проверяя, не смотрит ли кто на меня, но все, казалось, были заняты своими делами. Поэтому я решилась встать на цыпочки и заглянуть в окно рядом с входной дверью. Внутри было темно, свет проникал только из окна, в которое я смотрела, поэтому потребовалось несколько секунд, чтобы дать глазам привыкнуть к полумраку и разглядеть комнату. Я заметила двух младенцев, сидящих на полу. Дальше виднелись кухонный стол и другие предметы обстановки. Женщина вытирала руки о фартук на животе. Я внимательно наблюдала за ней. Должно быть, это жена Бескровного. Как она могла выйти замуж за такого ужасного человека? Я не понимала, сколько ей лет: в детстве все взрослые кажутся очень старыми. Лицо темное, как и растрепавшиеся волосы; некоторые пряди еще держатся в прическе, другие падают на плечи. Дети очень маленькие, с большими испуганными глазами. Должно быть, это младшие братья Микеле. Сколько вообще отпрысков у Бескровных? Мой брат Винченцо дружил с еще одним Бескровным, старшим братом Микеле.

Мне запомнилось, что окно в доме Бескровных было очень высоким, а глаза тех двух детей, близнецов, судя по сходству, — просто невероятно огромными. От мысли, что такой человек, как Бескровный, мог стать отцом, у меня кровь стыла в жилах. Я закрыла глаза, дрожа и представляя себе ужасного людоеда в обличье человека, который запугивает собственных детей огромными клыками и острыми ножами. Любой шум превращался в Николу Бескровного, который подбирался ко мне, чтобы схватить и утащить в какое-нибудь ужасное место. Это его голос вырывался из груди со страшными всхлипами, будто ему не хватало воздуха. Я испугалась и убежала, тяжело дыша.

В детстве меня окружало много страшного. Страх был инструментом, которым взрослые владели виртуозно. Им пользовались, чтобы оберегать нас от опасностей, подстерегавших на каждом шагу. Я боялась находиться одна на улице вечером. Боялась бурного моря. Темных подвалов, мышей, пауков. Иногда даже Наннина внушала мне ужас своим длинным лошадиным лицом, странно угловатым, с неестественно вылезающими из орбит глазами. Я боялась ведьмы, но больше ее ядовитых слов меня пугало, что она может видеть будущее, знать что-то и о моей жизни, заставить меня страдать. Боялась потерять маму и бабушку, боялась, что их заберет некая неведомая сила. Боялась Джузеппе и, хоть и по другим причинам, Винченцо и папу. А еще я боялась Пинуччо Полубабу. Он тоже жил на нашей улице, вместе с матерью-вдовой, которая уже много лет назад начала понемногу терять рассудок.

— Когда-то она была красавицей, — сказала мне однажды бабушка Антониетта. — Напоминала знаменитую актрису. Как там ее звали? Мэрилин Монро.

Я даже представить себе не могла эту старуху молодой. Когда я впервые ее увидела, ее светлые волосы превратились в пепельные, а кожа стала как пергамент, сморщилась и высохла. Высохли и руки, ноги и вены. Ее звали Кончетта, но для всех жителей района она была Тинучча Безумная. Когда она говорила, капли слюны разлетались во все стороны, потому что у нее во рту не хватало зубов. Один глаз был косой; всю ту сторону лица изуродовал парез, поразивший Коннетту после смерти мужа.

— Это из-за разбитого сердца, — говорила мне бабушка. — После того как она узнала, что ее сын — наполовину женщина.

Меня бросало в дрожь от уродства Тинуччи. В то время все уродливое снаружи я считала уродливым и внутри, но еще больше меня пугала мысль, что эта женщина может быть заразной, тлетворной, чумной, что ее уродство — болезнь, способная перекинуться на других и поразить их тоже.

Тинучча всегда ходила по нашему району с потертой кожаной сумкой черного цвета, такой огромной, что Безумная горбилась под ее весом. Будучи ребенком, я думала, что сумка под завязку набита всякой всячиной, живой и не очень. Когда малолетние хулиганы замечали на улице вдову в длинном черном платье и с сумкой на плече, они издевались над ней, называли ее ведьмой, сумасшедшей, старой вонючкой, потому что она была совершенно поблекшая, дурно пахнущая, застрявшая в прошлом. Изредка Тинучча Безумная бросала в них несколько кочешков салата, объедки фруктов или гальку. Она никогда не ругалась. Лишь махала рукой перед глазами, словно прогоняла надоедливую муху, и ритмично шевелила челюстью, будто пережевывала нут или ядра грецкого ореха. Я жалела ее и злилась на хулиганов. Они считали себя на улицах главными, умнее и сильнее других, хотя на самом деле были просто детьми. В их компанию входили Миммиу и Паскуале, Роккино Церквосранец, мой брат Винченцо и некий Сальваторе, худой мальчишка с лицом как у мышонка и двумя большими оттопыренными ушами. Все называли его u’nzivus, Грязнуля, потому что он редко мылся и летом между пальцами ног у него постоянно скапливалась черная грязь, которую он без тени смущения выковыривал ногтями. В те времена такое встречалось на каждом шагу, поэтому никому и в голову не пришло бы осуждать мальчика. Его скорее жалели, считая очередным отпрыском бедной матери, несчастной женщины, которая ничего не могла поделать со своей плодовитостью и уже родила двенадцать детей, девять из которых выжили. Сальваторе, один из средних, ни рыба ни мясо, не особенно умный, даже мухи не обидел бы, вероятно потому, что в нем не было зла и он еще не достиг того возраста, в котором в душе человека появляется жестокость. И поскольку он не ведал, что такое зло, другие ребята вечно подначивали Сальваторе на разные безобразия. Поносить последними словами стариков или сумасшедших, бить бутылки перед дверями пожилых людей, поджигать кошек. Некоторые тетушки-соседки осторожно подходили к малолетним хулиганам и пытались поговорить с ними, призвать к порядку, но любые добрые слова влетали им в одно ухо и вылетали из другого.