Все-таки выдержки ей было не занимать. Слегка поправив у зеркала волосы и не приглашая сопроводителя даже присесть, не говоря уже об утреннем кофе, она спокойно оповестила:

– Это младший брат Михаила.

Но и после того тетушка не пригласила его пройти дальше, тем более на чашечку кофе. Даже не спросила обыкновенного: как, мол, доехали?

Добропорядочность, ох уж эта немецкая добропорядочность!

Петр понятия не имел о происхождении этой тетушки, – может, она рязанская или владимирская, а то и вовсе из прибалтийского, чухонского племени. Если кого и интересовало это, так разве что Михаила…

Михаила?..

– Ольга Борисовна, я думаю, уже к вечеру вам нанесет визит Наталья Михайловна. Ежели паче чаяния… по болезни… немного задержится, я пришлю нашу горничную. – Он поклонился угловато, некстати чувствуя свой высокий рост, да еще перед махонькой тетушкой… и свое полнейшее неумение изъясняться в таком положении.

– Да, да, Петр Аркадьевич, – ответила церемонно и она. – Не утруждайте понапрасну Наталью Михайловну, довольно будет и горничной… если Михаил не сможет… если задержится в служебной поездке.

Она все-таки договорила до конца.

И он до конца выдержал взгляд, чухонской ли, рязанской ли, но не очень-то разговорчивой тетушки.

Сопроводитель?

Услужитель?

Или?

Да пусть эта тетушка думает все, что заблагорассудится! И хорошо, что не было утреннего кофе. И хорошо, что не было разговоров. Он спешил на петербургскую квартиру… но вначале к брату Александру, по-холостяцки живущему уже отдельно. Да, спешил. Не до разговоров за кофеем. Не до тетушек.

Ему нужны силы, большие силы, чтобы принять все неизбежное…

После похорон брата у него была одна-единственная мысль: надо найти князя Шаховского и всадить ему пулю в старую, глупую башку! Хотя князь был не так стар – лишь несколькими годами опередил Михаила, и не так глуп… если предпочел в это скверное время скрыться с глаз долой. В Швейцарию, Англию, Америку… или к черту лысому, в конце концов! Никто о том ничего не знал. Не найдя Шаховского в злачных местах Петербурга, то есть на балах, скачках, на сборищах новомодных масонов, в игорных домах, непременных маскерадах, – Петр приставил трех слуг к подъезду его дома, чтобы они попеременно следили за входом-выходом детально описанного господина. Петр прошедшей зимой и сам встречался с князем Шаховским, мог составить вполне полицейское описание. Напрасно! Слуги, как истые сыщики, всю дождливую осень мокли в соседних подворотнях, так что одного из них пришлось отправить в больницу. Не хватало на совести еще смерти! К счастью, слуга выкарабкался из тяжелейшей горячки, так что дело ограничилось пособием для лечения. Что касается князя, то Петр официально отправил на квартиру запечатанный пакет – с надеждой, что убийца когда-нибудь да объявится.

Дело было ясное, скандальное… и позорное, позорное для рода Столыпиных!

Младший брат ничего не знал, невеста по застенчивости не могла проговориться, но ловелас Шаховской – это не старикан Апухтин. Он буквально преследовал невесту, пока Михаил, готовясь к свадьбе, готовил, собственно, и домашний очаг для будущей хозяйки. Более того, ради салонного хвастовства Шаховской распускал такие слухи, которые меркли даже в горькой доле пушкинской Натали. Что было делать? Стреляться! Только стреляться.

Брат Александр рассказал, что, улучив момент на званом балу, Михаил не просто бросил перчатку – он влепил такую затрещину, что ухажер за чужими невестами отнюдь не по своей воле свалился в лихой мазурке. Сила у всех братьев Столыпиных была отменная. Но вот беда – все братья Столыпины стреляться, увы, не умели. Да, дети генерала чурались оружия…

Но как в этой жизни без него, железного дьявола?

Петр осенью совершенно забросил университет и, случись война, непременно записался бы в пехотный полк вольноопределяющимся. Но богатырь-император, пришедший на смену убитому отцу, был таким убежденным миротворцем, а его дипломаты столь похвально вели заграничные дела, что воевать не приходилось, – довольно было и того, что там-сям бряцали русские штыки. После Балканской войны меряться силами никто не хотел. В вольноопределяющиеся Петру не светило. Оставалось искать охальника.

А пока…

Мать, кое-как вставши с постели после похорон, не оставляла своими заботами Ольгу; та узнала всю страшную правду, когда на могиле жениха уже увяли первые цветы. Наталье Михайловне пришлось поднимать с постели теперь уже Ольгу. А удержать ее от поездок на кладбище было невозможно. Так вместе и разъезжали.

Ничего удивительного, что впервые после ночного поезда Петр встретился с Ольгой у могилы брата.

Мать, все понимавшая, деликатно отошла в сторону, наказав:

– Посидите пока одни. Я поброжу, пожалуй, тут много знакомых, особенно с Балканской войны. Раненые долго не живут…

Да, не хватало на том или ином надгробии официальной депеши: «Смертельно ранен…»

Михаил ведь тоже не в первый день умер – Петр застал его в живых. У брата даже хватило сил пошутить:

– Знаю, младшенький, ты всегда любил Ольгу, видишь, я освобождаю…

Петр закрыл ему рот ладонью, но брат и сквозь стиснутые пальцы договорил:

– Не покидай ее. Она достойна…

Теперь, оставшись наедине, он все больше поражался самообладанию Ольги. Сомнения не было, она мучилась. Но кто бы разгадал тайну ее лица?

Он – разгадал.

Сидя на могильной скамеечке и кроша булку для птичек, небесных вестниц, он совершенно неожиданно признался:

– В последний час Михаил дал мне братское напутствие…

– Я знаю, – остановила его Ольга.

Петр пристально глянул в ее сокрытые глаза:

– Откуда это вам известно, Оля?

– Птички весточки принесли, – сбросила она с ладони очередную щепоть белых, как уже летавшие снежинки, крошек.

Шустрые воробушки, шебутные синички и голуби – как важные светские дамы. Кто из них? Раз так, он предпочел бы синичек. Воришки-воробьи ненадежны, светские дамы слишком лукавы – даже крохи насущные друг у дружки перехватывают.

– Как-нибудь я доскажу братнее пожелание… сегодня не буду, не волнуйтесь зря…

– Зря ли, Петр?

Он поцеловал ее руку, вскинутым взглядом спрашивая позволения у брата. Михаил и с временного портрета смотрел вечным, утвердительным взором.

– Значит, не зря, Оля.

Стоял уже сырой петербургский октябрь, промелькивали снежинки над могилой; Ольга не отнимала платка от носа. Петр поднял меховой воротник ее осеннего, теплого манто и слегка приклонил в соболий мех голову, но как-то нескладно, словно носом за грехи ткнул.

– Рука ваша, Петр, тяжелая, – высунула Ольга посиневший носик.