Он возвращался в Санкт-Петербург из командировки. Он — завпост (заведующий постановочной частью) в театре оперы и балета (театру возвращено старое имя — Мариинский). Он зачем-то сделал мне тонкий комплимент: сказал, что считал бы свою командировку неудачной, если бы не встретил меня. И просил рассказать немного о себе. Мне же ничего рассказывать не хотелось. Сгорели мосты… Я открыла ему только, что ткнула пальцем в небо и лечу куда глаза глядят, — в полной темноте. И указала за иллюминатор.

Мой новый знакомый удивленно вскинул бровь и сказал, что я отважилась на сильный поступок. О причинах этого поступка — человек тактичный — допытываться не стал. Он поразмыслил немного и предложил мне работу секретаря в своей приемной и двести рублей оклада, плюс сорок процентов прогрессивки (даже с учетом инфляции это было неплохое предложение).

— Я подумаю, — был мой ответ.

Я полагала, он шутит, и на этом разговор закончится. Но мой собеседник вдруг стал совершенно серьезен:

— Сколько времени вам требуется для размышления?

— До конца полета, — я почему-то опять кивнула на иллюминатор.

А он кивнул мне:

— Я не ошибся в вас. Вы мне действительно подходите. Мне в приемной нужен сотрудник, умеющий быстро принимать решения.

Я подумала, что этот человек очень проницательный: он сумел рассмотреть во мне качество, о наличии которого я и сама не подозревала. Мне казалось, что я как раз — неуверенный в себе человек и слишком долго решаюсь на простейшие поступки.

Он помолчал минуту, потом сказал (словно вопрос уже был решен):

— Сначала поживете в общежитии, а потом и квартиру вам выделим. От театра. Прописку и прочее я беру на себя.

Так и получилось, что вошла я в самолет несостоявшимся (без пяти минут) доктором, выжженным изнутри, опустошенным горем человеком, а ступила на бетонное покрытие Пулково уже как бы человеком иным — заново народившимся, секретарем завпоста всемирно известного театра, сотрудником с двумястами рублями оклада, сорока процентами прогрессивки и некоторыми, хотя и весьма туманными, перспективами.

Санкт-Петербург меня поразил. Но это и не мудрено. Не так уж много нужно, чтобы поразить девушку из провинции, не видавшую городов, крупнее Новосибирска и Караганды. Достаточно провезти ее на такси по Невскому проспекту, мимо Исаакиевского собора, показать Медного Всадника или храм Вознесения Христова, что возвышается над прекрасным каналом Грибоедова, чтобы она от обилия впечатлений тут же «выпала в осадок». Что Петр Петрович, кажется, и сделал — маленькую ознакомительную экскурсию по Питеру. А «в осадок» я выпала уже в гостинице — не в «Астории», конечно, чуть попроще. На свои оставшиеся двадцать пять рублей я могла вписаться в нее дня на три, не больше.

Петр Петрович помог мне заполнить бланки, поднес мою сумку до двери номера. Я со всей своей провинциальной непосредственностью стала уж побаиваться — не аферист ли он какой? Не начнет ли он ломиться сейчас в номер и приставать ко мне? Но плохо же я знала коренных питерцев!

Петр Петрович взглянул на часы, покачал головой. Его уже заждались дома. Он попрощался со мной на пороге номера и сказал, что назавтра в девять часов утра ждет меня в приемной. А найти театр не составит проблем.

Когда он ушел, я бросила сумку в угол, села на кровать и… расплакалась. Я плакала долго и навзрыд. Мне было в тот миг невероятно жалко себя. Очень остро я поняла, что после смерти Сережи осталась одна в этом мире. Родители, сестра, другие родственники в счет не шли. Да и как далеко они, Господи, были! Мной предъявлялся судьбе или, скорее, судьбой — мне… совсем иной счет — счет сердца, счет любви. Всеми фибрами души я желала бы оплатить этот счет, но, увы! В нем были сплошные прочерки, которые ставили меня в тупик.

Я была опустошена. Оглядываясь вокруг, я искала, чем бы заполнить пустоту внутри себя. Сережи уж нет и вряд ли похожий будет. А если и будет кто-нибудь, выдержит ли он сравнение с Сережей?

Я обречена была на одиночество.

Меня спас тогда Санкт-Петербург.

Город, этот прекрасный старинный город — один был способен в те дни заполнить меня, отвлечь от мрачных дум, развеять щемящее уныние сердца. Я видела его мельком из окна такси и, что удивительно, сразу ощутила родство с ним. Я вспомнила, что некогда жили в нем мои предки. Еще не зная города, я уже чувствовала — он мой. С чем это можно сравнить? Разве что с суженым, с любимым. Будто идешь ты по дороге, пустынная равнина вокруг. Ни души — зови, не зови! И вдруг видишь человека впереди — едва заметная фигурка. А ты не сомневаешься: это идет тот, кто завладеет твоим сердцем, твоими мыслями и обретет власть над тобой, станет твоим Богом. И ты спешишь, спешишь к нему… догоняешь…

Не раздеваясь, я прилегла на кровать. О чудо! Мне стало так спокойно, как не было давно, тысячу лет, — с самого того проклятого дня или ночи, как это случилось…

Город принял меня. Это в него я легла, а не на кровать. И он взял меня как частичку, которой ему давно не хватало. Город подарил мне успокоение. Все то, что мучило меня, что терзало мне сердце — несостоявшаяся любовь, осознание трагедии, тоска по любимому, — все это вдруг спрессовалось, обратилось в нечто, в некий узелок микроскопических размеров и отошло на второй, на третий план, затерялось в одном из уголков моего сердца. Временами это будет выходить из меня и владеть моими думами, временами от этого груза будет болеть мое сердце — в том самом месте, где образ Сережи поселился навечно, но это будет только временами. Я же смогу жить. Я буду жить долго. В прекрасном городе на Неве, в моей столице. И буду помнить — все-все. Чтобы все, что было, осталось хотя бы во мне.

«Господи, какое счастье, что я приехала сюда!» — это была моя последняя мысль той ночью.

Проснулась же я рано. И долго не могла сообразить, где нахожусь и почему лежу на неразобранной постели одетая. А когда все вспомнила, опять испугалась — еще сильнее, чем накануне в самолете.

На свежую после сна голову авантюра моя с бегством от дяди Лео показалась мне настоящим безумством. В этот миг пробуждения я уже не сомневалась, что самое место мне — в психушке. А может, я как раз в психушке и была? И вовсе не пальто на мне, а смирительная рубашка? И остается мне смиренно лежать, глядеть в потолок, светлеющий потихоньку, и хорошим сопрано петь лирические песни. Например, «Один раз в год сады цветут…» Меня мучили сомнения. Но почему я решила, что нахожусь в гостинице или в психушке? Я в данный момент — в «Комнате матери и ребенка». Мы с мамой едем куда-то, у нас пересадка, мы — две бесприютные стрекозы, и нас приютила сердобольная нянечка за два рубля.

Вот такое состояние у меня было тогда. Полусон, полубред; не то фантазии, не то болезнь. Даже сам Петр Петрович, такой реальный накануне, до последнего момента — до моего появления в театре — представлялся мне фигурой призрачной, мною же надуманной в кресле самолета.