Да, шестой десяток — не шутка. Кровь плохо греет. Игуменья поплотнее запахнулась в мягкую козью шаль: мехов устав не дозволял. Розы, омытые туманом, благоухали между тем неистово, головокружительно и сладко, как в годы молодости. Сговорились цветы с бессонницей, манят на часок вспомнить иную жизнь, изжитую, прошлую, когда была она не Евдоксией, а Еленой.

Елена Роскофа присела на влажную садовую скамью.

Ах, эти сокровища воспоминаний, что столь редко достает она на свет божий как из последнего в ее жизни семейного ларца, как же причудлива их игра! Иной раз вытащишь огромную брошь, иной раз — скромное колечко с ручейком крохотных бриллиантиков. Ценность иной раз равнозначна величине, но иной раз с нею и спорит.

Теперь вот отчего-то вспомнился давний разговор с Филиппом, когда решали они, где учиться мальчикам: сперва, понятное дело, Роману. Филипп Антонович почти сразу остановил свой выбор на столичном пансионе аббата Николя.

«А до тебя не доходили слухи, что сей Николь — тайный иезуит? — неуверенно спросила Елена».

«Слухов таких до меня не доходило, мой друг, — Филипп ласково улыбнулся тревоге жены. — Да разве и стал бы я верить слухам? Между тем ты права. Аббат Николь взаправду иезуит, я имею о том самые достоверные сведения».

«И ты хочешь отдать Романа в руки иезуиту? — Елена возмутилась не в шутку. — Разве ты не знаешь, какие они мастера перетягивать в католики?»

«Они не мастера, Нелли, в том-то и дело. Хотя ловкачи, не спорю. Только я сам хорошенечко потолкую с почтенным аббатом, прежде чем доверять ему мальчиков. И заверяю тебя, любовь моя, наших мальчиков переманивать в католики он не станет. А за чужих пусть собственные родственники думают».

«Не сомневаюсь, ты с ним сговориться сумеешь. Только к чему такие сложности, милый? Не лучше ль Роману учиться там, где таковой опасности вовсе нет?»

«А какая растяпа мысль пропустила? — Филипп рассмеялся. Вот уж фехтовальщик всегда останется фехтовальщиком».

«А, ты про мастеров…»

«Нелли, единственные воспитатели, способные уберечь юношу от масонского влияния, это только иезуиты. — Теперь муж был очень серьезен. — Пойми, только они в ладах с наукою, и куда больше в ладах с нею, нежели многие безбожники. В любом другом заведении учебном заразу разносят сами профессоры, вольнодумие и вольтерьянство проповедуется с кафедр. В университете Казанском преподает средь бела дня цареубийца Грегуар! Да, тот самый, на чьих руках кровь Людовика. Что, нам детей вовсе не учить? Гишторию я б преподал и сам, но даже это лучше мне сделать в довесок и в комментарий. Мои познания не везде ровны. А физика, математика? Я в них не был силен никогда, а ныне и те знания, что я имел, устарели. Нелли, Роману и Платону противустоять их ровесникам-безбожникам. Они должны быть образованней тех, как им иначе побеждать? Был бы я очень рад, кабы имелись уже в России православные заведения не хуже, чем у иезуитов. Они надобны, ах как надобны! Однако же сейчас их нет. Едва ль что-либо подобное будет, как Платон подрастет».

«Знаешь, у меня мысль безумная… Право, безумная, и не знаю, говорить ли тебе…»

«Ты про Белую Крепость? — догадался Филипп. — Да, там бы дети получили куда как лучшее образование, да и мне не пришлось бы выкручивать рук почтенному аббату. Только, видишь ли, Нелли, наш с тобою духовник не раз рассказывал мне, сколь трудно было ему, выросшему в Крепости, приспособиться жить в России. Очень уж по-иному живут тамошние наши друзья, ну да ты помнишь. Иная манера, иной наряд, все иное. А ведь грядущее делание для нашего сына и твоего брата иное, оно здесь, не в горах. Так к чему ж их перекраивать туда-сюда? Разве сие на пользу? В Крепости им бывать не раз, хоть бы и на вакациях. Однако ж учиться лучше у Николя. К тому ж…»

Лицо Филиппа омрачилось. Елена знала, что муж утаивает от нее нечто невеселое, связанное с Крепостью.

В ту пору Филипп был еще здоров, еще слыл лучшим в губернии фехтовальщиком, Елена же полагала, что муж ее — лучший в России. Но как раз тогда, к изумлению ее, и к возмущению Филиппа, сделалось ясным, что Роман, с его-то физическими дарованиями, отнюдь не проявляет к фехтовальной науке должного раченья. Дойдя до уровня хорошего, но самого что ни на есть заурядного, Роман начал очевидно лениться.

«На кой мне сухотка в коленях, дядя Филипп», — небрежно говорил ее брат. Усадьба между тем начинала напоминать театр военных действий. Стрельба слышалась то в амбаре, то в погребах, то в парке, то в лесу. Елена начинала не шутя тревожиться, как бы кто ненароком не пострадал. Да и не слишком приятно было, гуляючи меж кленов, то и дело натыкаться на сбитые мишени, коими служило все, что подворачивалось под руку — от разбитой пустой бутылки, не самой, между прочим, бесполезной в хозяйстве вещи, до стоптанного башмака. После эти предметы сменили игральные карты, и тогда в доме стало почти невозможно в них перекинуться. Положишь у столика свежую колоду, через час начнешь сдавать, а она уж неполна. Но однажды, заметивши в траве шестерку желдей, Елена с первого взгляда сочла карту еще целой-невредимой. Меж тем недавно карта еще была двойкою. Остальные обозначающие масть значки оказались пробиты пулями.

«Ну да ладно, — подумалось тогда ей, — лучше стрелять по картам, чем играть в них». Судьбы Ореста Сабурова он не повторит. Карты, претендуя овладеть душою человеческой, втягивают в беседу с собою. И первое слово Романа в беседе этой было пренебрежительным. Разговор не кончен еще, но он занял сильную позицию.

Сильная позиция… Вот и она мыслила в те годы фехтовальными аллегориями, иной раз они всплывают и ныне. Но откуда же тогда он, недоросток, мог знать, каким нюхом мог чуять, что грядет иной от всех прочих, огнестрельный век?

Филипп был о ту пору еще здоров. Но песчинки дней уже падали в часах беды. И вот наступил ноябрь 1800 года, бесснежный и бессолнечный, самый темный ноябрь, какой она видела в своей жизни. В этом ноябре у Филиппа начало болеть сердце.

Как же хорошо помнила она то дождливое утро, низкие, свинцово-коричневые тучи! Свечи затеплили с полудня. С полумраком, жалобами ветра, скрипом ставень спорил только чистый детский голос, усердно выкрикивающий в зале строки, горечи коих владелец его не в силах был осознать.

Что ты заводишь песню военну

Флейте подобно, милый Снигирь?

С кем мы пойдем войной на Гиенну,

Кто теперь вождь наш? Кто богатырь? —

самозабвенно чеканил Платон, в такт выстукивая чем-то по дереву. —

Сильный где, славный, быстрый Суворов?

Северны громы в гробе лежат!

Слушая сына, Елена стояла у французского окна в малой гостиной, глядя, как нянька гуляет в саду с маленькой Панной, чей красный кушачок светился единственным радостным пятнышком на фоне скользких ветвей и палой листвы — ровно ягодка-брусничка. Платон был лишен прогулки из-за вчерашней простуды, а в эдаких случаях в дому непременно чему-нибудь быть поломанну либо разбиту. И ведь не сказать, чтобы был он проказник, просто очень боек.