Не обращая внимания на ругательства Гилберта, Рауль продолжал как ни в чём не бывало:

— Тебе лучше последовать моему совету, иначе я без сожалений прикончу тебя, как поросёнка!

— Прикончишь меня? Дева Мария! — мерзавец заговорил, как ангел. — Дай мне подняться, дурачок! Господи, тебе это даром не пройдёт!

— Сначала ты поклянёшься, что отпустишь девушку, — проговорил Рауль. — А потом я отдам тебя на растерзание твоей совести.

— Отпустить эту девку? Ты считаешь, что я не в своём уме? — кричал Гилберт. — Какие у тебя дела с этой девкой, господин святоша?

— Никаких, но я сдержу своё слово, если ты не поклянёшься. Считаю до двадцати, Гилберт, время истекает.

При счёте восемнадцать Гилберт перестал изрыгать проклятия и нехотя проговорил слова клятвы. Услышав это, Рауль спрятал меч.

— Поедем домой вместе, — сказал он, не сводя взгляда с рукоятки меча брата. — Поднимайся, больше тебе здесь нечего делать.

Мгновение Гилберт колебался, крепко сжимая рукоять меча. Но Рауль повернулся к нему спиной, и слепая ненависть Гилберта начала стихать — он понял, что не сможет поднять меч на младшего брата, не ожидавшего удара.

Пытаясь осмыслить происшедшее, он сел на коня и повернул в сторону дома. Вдруг его блуждающий взгляд остановился на злобных усмешках солдат. Побагровев от ярости, Гилберт хриплым голосом приказал всем садиться по коням. Не дожидаясь действий Рауля, он с силой вонзил шпоры в бока своего чалого, и тот помчался галопом.

Наконец крестьянин пришёл в себя и застонал. Опустившись на колени, его жена с тревогой смотрела на юношу. Она уже поняла, что он был благородного происхождения, но никак не могла поверить в то, что он спас её мужа из чисто рыцарских побуждений.

Рауль снял с пояса кошелёк и бросил его рядом с крестьянином.

— Этого вам хватит, чтобы отстроить дом заново, — смущённо проговорил он. — Не нужно бояться, он не вернётся, обещаю вам.

Юноша натянул вожжи и, попрощавшись с женщиной кивком головы, поскакал вслед за Гилбертом.

К главной башне замка Харкортов Рауль подъехал, когда сгустились серые сумерки, а на небе засияли первые звёзды. Мост ещё не был поднят, и на посту стоял часовой.

Рауль въехал во двор замка, отдал Версерея конюху и взбежал по ступеням главного здания.

Как он и предполагал, Гилберт был в апартаментах отца, рассказывая обо всём ему и Одесу, умиравшему со смеху. Рауль вошёл в комнату, захлопнул за собой дверь и, сняв плащ, швырнул его в угол. Отец, нахмурившись, взглянул на него, но его лицо выражало скорее недоумение, чем гнев.

— Ну и кашу вы заварили, ребятки! — проговорил он. — А что ты нам расскажешь, Рауль?

— А вот что! — Рауль подошёл к столу, на котором стояли свечи, — Слишком долго я просидел дома, делая вид, что не замечаю всего, что творится вокруг.

С этими словами юноша посмотрел на Гилберта, курившего трубку по другую сторону стола, и на Одеса, который всё ещё посмеивался.

— Из года в год творится беспредел, которому сегодня я сам был свидетелем. Такие люди, как Гилберт и Одес, разоряют Нормандию ради удовлетворения своих прихотей и не заботясь о процветании герцогства.

Увидев, что Одес от изумления раскрыл рот, Рауль усмехнулся и снова перевёл взгляд на отца, который был удивлён не меньше.

— Ты дал мне меч, отец, и я поклялся, что найду ему достойное применение. Видит Бог, я сдержу свою клятву. Мой меч послужит на благо Нормандии, во имя справедливости! Взгляни!

Рауль вынул меч из ножен и, бережно держа его в руках, показал надпись, выгравированную на лезвии. На сквозняке пламя свечи дрожало, и на стальном мече играли блики.

Хьюберт наклонился, чтобы прочесть надпись, и, увидев, что она на неизвестном языке, в недоумении поднял глаза на сына.

— О чём здесь говорится? Я никогда не обращал внимания на эту надпись.

— Наш священнослужитель наверняка знает, — с издёвкой проговорил Гилберт.

— Да, знаю, — ответил Рауль. — «Le bon temps viendra!» В переводе на наш язык это звучит так: «Наступят лучшие времена!»

— Не вижу в этом ничего особенного, — разочарованно проговорил Одес.

— А я вижу, и очень многое, — Рауль вложил меч в ножны. — Лучшие времена наступят, когда людям, опустошающим страну, не позволят оставаться безнаказанными.

Хьюберт бросил испуганный взгляд на Гилберта.

— Боже мой, неужели мой мальчик сошёл с ума? О чём ты говоришь, сынок? Успокойся, не стоит тебе горячиться из-за каких-то крестьян! Я согласен, что Гилберт был не прав, но, насколько я понял, ты поднял на него меч, и в этом не прав был ты. Гилберт имеет полное право пожаловаться на тебя.

— Я ещё в состоянии постоять за себя, — проворчал Гилберт, — к тому же я не держу зла на Рауля. Он всего лишь глупый мальчишка. Я рад, что в венах этого отпрыска течёт всё же кровь, а не вода, как я опасался. Но на будущее я бы попросил его не совать свой нос в чужие дела.

— В будущем, — ответил Рауль, — ты не станешь совать свой нос в подобные дела. Имей это в виду!

— Неужели? — снова закипятился Гилберт. — Ты действительно считаешь, что я обязан прислушиваться к твоим словам, гадёныш?

— Отнюдь, — вдруг улыбнулся Рауль. Его улыбка была подобна первому лучу солнца после грозы. — Но на рассвете я еду к Роджеру Бомонскому, поэтому тебе придётся прислушиваться уже и к его словам.

Рука Гилберта нащупала нож.

— Негодяй! Ты добьёшься, чтобы меня признали вне закона!

Хьюберт оттолкнул Гилберта.

— Довольно! — прорычал он. — Рауль ничего не расскажет, но, если слухи о твоих набегах действительно дойдут до Роджера Бомонского, дело дойдёт до смертного приговора. Ты должен покончить с этим произволом. Что же касается Рауля, то мальчик просто переволновался. К вечеру ему станет лучше.

— Но к чему все эти слова о справедливости и том, что он уезжает из Харкорта? — недоумевал Одес. — Что он хотел этим сказать?

— Ничего, — успокоил его Хьюберт. — Не придавай большого значения тому, что Раулю необходимо покинуть родной дом. За ужином они пожмут друг другу руки, и их ссора останется в прошлом.

— С радостью, — подтвердил Рауль. — Но завтра утром я всё же еду в Бомон-ле-Роже.

— Зачем? — изумился Хьюберт. — Что тебе там делать?

Мгновение Рауль молчал, задумчиво глядя на мерцание свечей. Вдруг он поднял глаза и, смотря на отца, проговорил чужим голосом, серьёзным и дрожащим:

— Отец, ты и братья всегда смеялись надо мной, считая меня неисправимым мечтателем. Может быть, вы были правы и больше я ни на что не гожусь, но мои фантазии не так уж плохи. Многие годы я мечтал о том, что в нашей Нормандии будут установлены закон и справедливость и прекратится произвол. Я мечтал о том, что однажды найдётся человек, способный править железной рукой, чтобы навести порядок в герцогстве. Я с радостью вступил бы в его войско.