class="p">Изо дня в день я видел пана учителя, как он учит меня читать, писать и считать. В деревне он учил меня биологии прямо на траве, на опушке леса около старой избушки, поросшей мхом, на дверях которой висел замок, в окнах была паутина, и похожа она была на избушку колдуньи Арапки. О животных он мне рассказывал чуть подальше, на краю старого темного запущенного загона для фазанов, похожего на убежище Привидений, на заколдованный лес, хотя загон просто-напросто принадлежал какому-то таинственному вельможе, которого никто в деревне не знал. Правда, потом загон купила мама и, значит, теперь он принадлежит нам. В лесу, напоминающем Королевство Зеленого духа, где пахло мхом и стояла триангуляционная вышка, учитель мне рассказывал об этой вышке, о заповеднике, о Валтицах и Вранове, о нашем крае, стране, Европе, о других частях света, потом переходил к земному шару и, наконец, к Луне, Солнцу, космосу, но, чтобы туда попасть, нужно было ехать три года — такая страшная даль. В саду около дома, где растут деревья и декоративные кустарники, а за ними сорняки, как в пустыне тигра Костршала, он учил меня рисовать, а иногда на дворе, поближе к воротам. Он научил меня и играть в мяч и плавать, а в темном зале, где в каменном полу был бассейн с водой, где возвышались три белые колонны у бокового входа, который я представлял себе входом в пещеру жабы Просительницы, он научил меня прыгать через веревочку. Закону божию и музыке он меня не учил.

На урок закона божия я ходил в деревню, к пану декану. Он был очень стар. Старики в деревне говорили, что большинство их он крестил и венчал, а многих и похоронил. Мама иногда приглашала его к нам ужинать, но при этом следила, чтобы это было не в пятницу — постный день, — хотелось ей угостить его мясом. Но все равно он ел мало, а к мясу совсем не притрагивался. В городе я на закон божий не ходил, но зато учился музыке у одной старой вдовы учительницы, которая жила за углом на Градебной улице. Это была очень властная и высокого о себе мнения женщина, она все знала, все понймала и делала вид, что весьма рассудительна. В деревне я музыкой не занимался, потому что здесь никто, кроме органиста, музыки не знал. Но зато я в деревне работал. Я убирал темный зал, где в каменном полу был бассейн с водой, где возвышались колонны у бокового входа, как в пещере жабы Просительницы, возил землю в сад за декоративный кустарник на сорняки тигра Костршала, смазывал колеса у брички. Мать сначала мне запрещала, но потом махнула рукой, увидев меня в заплатанной куртке и с вымазанным маслом лицом и руками — наверное, я ей очень напоминал дядюшку Войту, когда тот был учеником. Работа моя не была тяжелой, и пан учитель в награду рассказывал мне о маленьких индейцах и дикарях.

Маленькие индейцы и дикари были загорелыми, волосы у них темные и растрепанные, на первый взгляд они грубые, а на самом деле добрые и хорошие, и, хотя многие их считают даже не людьми, а двуногими животными, из которых вырастут несчастные бедняки, они все же умеют многое делать. Идут, например, по лесу и могут прочитать следы лисы или овцы, умеют бросать лассо. Вечером они разводят костры и жарят пойманных зверей. Умение различать следы и бросать лассо всегда меня приводило в восторг. Когда пан учитель рассказывал мне, как они выслеживали зверей, бросали лассо, читали следы лис и овец, жарили дичь, я сидел с закрытыми глазами и видел маленьких индейцев и дикарей, загорелых, с темными растрепанными волосами, на первый взгляд грубых, а на самом деле добрых и хороших, я видел, как они идут по лесу, пристально вглядываются в траву и держат в руках лассо, у меня захватывало дыхание, а сердце учащенно билось, и я не мог думать ни о чем другом.

Я часто с удовольствием сам рассказывал о них, например, пану священнику. Он улыбался, кивал головой — видимо, ему это нравилось. Рассказывал я об этом и тем двум учителям, которые дважды в году приходили к нам в городе экзаменовать меня. Один из них был директором школы на Гусовой улице, куда я должен был бы ходить. Он жил на Градебной, рядом с домом старой вдовы учительницы, к которой я ходил на музыку. А второй был учителем из какой-то школы на другом конце города. Им нравился мой рассказ о маленьких индейцах и дикарях, они слушали, открыв рот, как выслеживать зверя, распознавать следы лис и овец, бросать лассо, им было интересно, потом они ставили мне отметки и приходили опять через полгода. Однажды я рассказал об этих мальчишках, о следах и о лассо старой вдове учительнице с Градебной улицы, но у нее я сочувствия не встретил. Она мне сказала, что эти мальчики зато не умеют играть на рояле, и дала мне орехов.

Значит, я мог быть доволен.

Мог быть, а все же…

Бог знает, что это было.

Преследовали меня какие-то тени.

Какие-то тени, похожие на сеть, и я их видел! Они переносились в зеркало вокзального буфета, в котором все так живо и реально отражалось, зеркало от них мутнело, а реклама шоколада приобретала тусклый оттенок. И кругом темнело еще сильнее, когда эта сеть теней опускалась на меня и придавливала. Что это, собственно, было? Откуда это бралось? Я ходил по своей комнате тихо как мышь, рассматривал стены и думал, но ничего не мог придумать, а только ощущал, что тени сплетаются в сеть, а сеть опутывает меня, и на меня нападала тоска.

Иногда к нам приезжали мальчики, дальние родственники — мамины племянники. Самый младший из них совсем не говорил. Я долго не мог понять, то ли его напугали до смерти, то ли он немой, пока он не закричал, когда один из старших братьев стукнул его палкой по голове. Два других были старше, но какие-то странные. Например, они пили кипяченое молоко, ели гречневую кашу, морковку, вишневый компот и любили перелистывать мои учебные тетрадки. Они приезжали в автомобиле серого цвета иностранной марки в сопровождении гувернантки, которая не знала ни чешского, ни немецкого, ни французского языков. Пан учитель говорил, что она испанка. Испанка не спускала глаз с мальчиков, и они ее боялись как черта. Только когда она отворачивалась, они улыбались, строили рожи, толкались — страх исчезал, —