Долго ли, коротко ли — вдруг проросло в красноармейце зерно, прорвали тонкие стебельки неживую плоть — и проросла, пышно заколосилась пшеница золотистыми волнами на ветру. И все поле, где Петра закопали, заколосилось крестьянам на радость. Хороший, урожайный был год.

А вскоре вернулись белые. Выбили большевиков из села, установили свой порядок. А жители встречают их хлебом-солью. Удивился Белый Генерал такому приему и обрадовался: понял народ, где счастье его! Въехал на белом коне в село, а ему уже девушки деревенские несут свежеиспеченный каравай на рушнике, в ноги кланяются, отведать просят. Довольный, сошел генерал с коня, перекрестился и разломал каравай — разделил между собой и адъютантами своими. И лишь откусив свой кусок, заметил, что девушки хитро ему улыбаются. Тут и застрял каравай в его горле, побледнел генерал, закашлялся, взялся за сердце. Подогнулись его колени — упал на дорогу, стал он хрипеть и вспомнился ему сразу красноармеец Петр — стоит перед ним живой и сияющий, с добрым и мягким взглядом, и в руке у него винтовка, а из дула ее торчит колосок. И улыбается Петр ему. Почернело лицо генералово, испустил он звериный крик и умер.

И генераловы адъютанты, что делили с ним каравай, озверели, почуяли ненависть. Набросились они на своих товарищей, стали убивать друг друга, втыкать ножи в животы, рвать зубами плоть, вырывать языки и глаза. И убили они друг друга и умерли.

А все, кто видел это, сошли с ума и убежали в лес.

Вот такая у Красной армии сила!

★★★

А потом все исчезло.

Снова серый потолок, шум дождя за окном и свернувшийся теплым калачиком кот в ногах. Еще немного полежать — и можно будет встать, подойти к окну и закурить, глядя в еще черно-синее утреннее небо.

Петр взглянул на часы: пять утра. Спать уже не хотелось.

На кухне сидел Герман. Он пил чай.

— Как ты? — спросил он, увидев Петра.

— Вроде жив, — отшутился тот. — Даже голова не болит.

— Вчера ты сильно напугал меня.

— Как говорила королева Виктория, мне уже лучше, — он улыбнулся и полез в шкаф за банкой молотого кофе.

Ему действительно было лучше.

— Уверен?

— Да.

— Через полчаса я уйду на работу. Ты сможешь сегодня позвонить Грановскому? — осторожно спросил Герман.

Петр стиснул зубы. Почему-то ему захотелось ударить Германа в лицо.

— Да, — ответил он. — Я позвоню.

Так начался второй день его новой жизни.

★★★

Петр панически боялся телефонных звонков. Боялся принимать звонки, но еще больше — звонить. Особенно незнакомцам. Необходимость позвонить незнакомому человеку порой повергала его в дремучий, тягостный ужас, от которого можно было избавиться только одним способом — разбить телефон об пол и никогда больше о нем не вспоминать.

Поэтому перед звонком Грановскому Петр два часа просидел за компьютером, уныло уткнувшись лицом в монитор и временами поглядывая на лежащий рядом листок бумаги с номером.

Наконец он закурил, зажал сигарету в зубах, снова взял в руку телефон и набрал номер.

Каждый гудок отзывался ползучим шорохом под черепной коробкой.

— Да, я вас слушаю.

Петр вздрогнул.

— Добрый день. Илья Валерьевич?

— Да, это я. Слушаю вас.

— Меня зовут Петр Смородин. Я насчет работы…

— Да-да! — голос Грановского смягчился. — Скажите, пожалуйста, сколько вам лет?

— Двадцать пять.

— Замечательно. В каком районе вы живете?

— Недалеко от Приморской.

— Хорошо. Музей находится в Басковом переулке, это десять минут от станции «Чернышевская». Смены ночные по десять часов, плачу двести рублей в час. График — две ночи через две. Это устраивает вас?

— Конечно, конечно.

— Вот и отлично. Подробнее о работе я расскажу, когда вы придете сюда. А сейчас хочу задать вам еще пару вопросов, если не возражаете.

— Конечно.

— Вы читали Юлиана Фейха?

— Да, — соврал Петр.

— Это очень хорошо. А есть ли у вас стихотворение Фейха, которое вы могли бы назвать своим любимым?

— Даже не могу сразу ответить… Разве что навскидку…

Растягивая слова до неприличия, Петр лихорадочно вбивал в поисковик «Юлиан Фейх». Первое стихотворение, которое появилось в списке, называлось «У меня есть глаза».

— Наверное, все-таки «У меня есть глаза».

— Замечательно! — обрадовался Грановский. — Стихотворение действительно гениальное, даже одним своим названием! Приходите сегодня в любое время до двадцати часов на Басков переулок, дом 21, квартира 2. Второй этаж. Дверь будет открыта, вы сразу узнаете ее по строке из стихотворения.

— Хорошо, я приду часа в четыре.

— Замечательно! Буду ждать вас! До встречи!

Грановский повесил трубку.

Петр выдохнул и с силой вдавил сигарету в пепельницу, точно хотел придавить ею страшное насекомое.

С подоконника на него смотрел кот.

Зачем ты обманываешь себя? Зачем ты с таким упорством продолжаешь твердить, что тебе хорошо, что так и надо, что все идет по задуманному плану? Этого ты хотел? Об этом мечтал? Ты хотел остаться один — ты получил одиночество; наслаждайся же им, столь желанным и наконец достигнутым! Ты думал, что вот она — твоя стихия, теперь ты один и сможешь осуществить свою мечту: заполнить все вокруг собой и только собой. «Здесь живу только я» — говорил ты себе, ощущая во рту сладость этих упоительных слов, слов бога. «Здесь живу только я» — было написано на двери в этом страшном сне.

И эти слова совсем недавно ты произнес с такой болью — об этой боли ты мечтал?

Петр закрыл глаза.

Ты хотел заполнить все вокруг собой, но только опустошил себя. Ты пуст. Абсолютно пуст. Тебя нет. Тебя не волнует время — ты над ним властен, сам себе бог, но что эта власть? Вспомни полковника Курца из твоего любимого фильма — он тоже сбежал от мира, окружив себя теми, кто считал его богом. Да, он действительно стал богом, как и ты, окруживший себя самим собой. Вспомни, как ты попытался сбежать от себя, от этой беспросветной пустоты одиночества, которой ты стал. Ты встречал женщин. Их было две — за все эти три года. Лучше бы не встречал — вторая из них отчетливо показала, кто ты, объяснила на пальцах, по буквам: тебя нет.

Кот сидел на подоконнике и, слегка наклонив голову влево, пристально смотрел в глаза.

Ты опустошен, и теперь тебя тошнит от самого себя, от бесчисленных отражений, двойников, от тысяч и тысяч лиц, которые ты примеряешь; от раскиданных вокруг масок, от страхов, от вечных навязчивых мыслей, от звука собственного голоса. Каждая стена, каждый предмет в этом доме служит зеркалом — куда бы ты ни приткнулся, куда бы ни решил убежать, увидишь только себя. Тебя тошнит, но нет ничего, чем бы могло стошнить наружу, потому что тебя тошнит твоей собственной пустотой. Да, вот чем ты стал.