3

Повинуясь импульсу вновь обратиться за разъяснениями к тому, кто пролил на мой разум свет, я почти бессознательно повернул назад и очнулся только тогда, когда вновь оказался у двери Моксона.

Я промок под дождем, но ничего не чувствовал. Я был взволнован и потому даже не попытался нащупать в темноте звонок, а просто нажал на ручку. Она повернулась, и я вошел внутрь, а войдя, поднялся по лестнице в комнату, которую недавно покинул.

Внутри было темно и тихо. Моксон, судя по всему, был в соседней комнате – своей «механической мастерской». Ощупью, держась рукой за стену, я добрался до двери мастерской и постучал.

Но мне не ответили. Я постучал еще раз, уже громче и настойчивее, но ответа не услышал. Я приписал это шуму снаружи – ветер ревел и бесновался, швыряя тугие струи дождя в тонкие дощатые стены дома. В доме не было потолочного перекрытия, а потому дождь стучал по крыше оглушительно громко, наполняя все помещение шумом и грохотом.

В мастерской я очутился впервые – доступ туда не только мне, но и всем другим был запрещен. Только один человек, искусный механик по имени Хейли, имел право входить туда. Но был молчалив, да и я с ним знакомства не водил. Но я пребывал в крайнем возбуждении, а потому, забыв о правилах приличия, открыл дверь. То, что я там увидел, мигом вышибло из головы все мои возвышенно-философские идеи.

Моксон сидел лицом ко мне за небольшим столиком. Единственная свеча тускло освещала комнату. Спиной ко мне, напротив Моксона, сидел некто, мне незнакомый. Между ними была шахматная доска. Они играли. Я мало разбираюсь в шахматах, но, поскольку на доске фигур оставалось немного, было понятно, что игра близка к завершению.

Моксон был сосредоточен, но занимала его, похоже, не партия, а тот, кто сидел напротив. Он был столь поглощен, что меня даже не заметил, хотя я стоял прямо напротив. Он был взволнован, лицо мертвенно-бледно, но глаза сверкали. Второго игрока я мог видеть только со спины, но и этого вполне хватило – заглянуть ему в лицо мне не хотелось. Едва ли в нем было больше пяти футов роста, а сложением своим он напоминал гориллу: плечи чудовищной ширины, короткая и толстая шея, приплюснутую голову венчала малиновая феска, из-под которой беспорядочно торчали густые черные космы. Он был одет в блузу одного с головным убором цвета, которую на пояснице стягивал широкий пояс. Ног я не видел – видимо, их скрывал ящик, на котором сидел шахматист.

Не мог разглядеть и его левую руку – вероятно, она неподвижно лежала на коленях, а вот правая была несоразмерной длины, ею он передвигал фигуры.

Я подался назад и теперь стоял сбоку от дверного проема, держась в тени. Если бы Моксон поднял взгляд и посмотрел в мою сторону, едва ли он меня сейчас увидел, разве что приотворенную дверь, и только. Что-то удерживало меня там, где я сейчас находился: я не решался войти, но и не хотел уходить. Сам не знаю почему, но мне казалось, что я накануне какой-то ужасной трагедии и, если останусь, смогу спасти своего друга. Меня, конечно, никто не звал, и я поступал против правил приличия, но совесть меня не мучила, и я не предпринимал никаких действий.

Игра шла быстро. Совершая ходы, Моксон почти не смотрел на доску. На мой неискушенный взгляд, он двигал фигуры, как попало, – быстро, нервно и не осмысленно. Реакция его партнера тоже была быстрой, но движения очень плавны, механически-однообразны и, я бы даже сказал, нарочито театральны. Во всяком случае, терпение мое подвергалось серьезному испытанию. В том, что я наблюдал, было что-то нереальное. Меня пробирала дрожь. Впрочем, правда и то, что я промок до нитки и изрядно озяб. Раза два или три, когда соперник Моксона слегка наклонял голову, я видел, как тот двигал фигуру – своего короля.

И мне вдруг подумалось: его оппонент – немой. А потом, внезапно – как озарение! – да ведь он – машина! Шахматный автомат!

Я вспомнил, что Моксон как-то говорил мне, что он вроде бы изобретает такой механизм, но о том, что он его не только изобрел, но и сделал, я не подозревал. А не был ли тогда и весь разговор о сознании и разуме машин прелюдией к демонстрации как раз вот этого устройства – только уловкой, чтобы обескуражить меня, невежду в изобретениях подобного рода?

Однако! Прекрасное, можно сказать, завершение моих интеллектуальных потуг по поводу «бесконечной многогранности восхитительной философской мысли»! Меня эта мысль разозлила, и я было уже собирался повернуться и уйти, когда увидел нечто, что подстегнуло мое любопытство: я заметил, как противник Моксона вдруг досадливо передернул огромными плечами; жест этот показался мне таким человеческим! И это по-настоящему испугало меня! Но этим дело не ограничилось: мгновением позже он резко и сильно ударил по столу кулаком. Мне показалось, что Моксон был поражен еще сильнее меня и к тому же испуган: он отшатнулся от стола назад!

Но некоторое время спустя, когда пришел его черед сделать ход, он подался вперед, высоко поднял руку и, как ястреб – воробья, резким движением вниз схватил одну из фигур с доски, воскликнув: «Шах и мат!» И, тут же вскочив со стула, быстро отступил за его спинку. Автомат сидел неподвижно.

Ветер снаружи стих, но – раз от раза все громче – раздавались раскаты грома. В паузах между ними я слышал и другие звуки: гудение и жужжание; они нарастали и с каждой минутой становились все отчетливее. Эти звуки шли от машины. Я понял: это вращаются шестеренки внутри механизма. Гул рос, он казался неупорядоченным и наводил на мысль, что устройство вышло из строя. Если вы видели, как ведет себя лебедка, когда вылетает стопор, вы понимаете, что я имею в виду!

Но еще прежде, чем я догадался о природе нарастающего гула и стука, мое внимание привлекли странные движения автомата. Казалось, его бьет дрожь – почти незаметная, но непрерывная. Он содрогался всем корпусом, тряслись голова, плечи, конечности, точно у паралитика или припадочного; и амплитуда колебаний постоянно росла, пока он весь не заходил ходуном.

Внезапно он вскочил и, всем корпусом ринувшись вперед, молниеносно выбросил вперед свои конечности, словно пловец, ныряющий в воду. Моксон попытался податься назад, но было поздно: машина схватила его за горло. Единственное, что он смог сделать, – вцепиться руками в конечности противника. Затем стол перевернулся, свеча слетела на пол, погасла, и комната погрузилась во мрак. Но я слышал шум борьбы, слышал отчетливо, и страшнее всего были доносившиеся хрип и бульканье – их издавал мой товарищ в тщетной попытке вдохнуть воздух.

Я бросился наугад – на шум борьбы, на помощь другу. Внезапная вспышка молнии осветила на мгновение комнату – она навсегда выжгла в моем сердце и памяти незабываемую картину: двое борющихся на полу, Моксон внизу, его горло по-прежнему сжимают стальные руки, его голова повернута в сторону, глаза вылезают из орбит, рот широко раскрыт, язык вывалился наружу; и – о, чудовищный контраст! – выражение абсолютного спокойствия, даже раздумья, на физиономии убийцы, словно он занят решением шахматной задачи! Вот что я увидел. А потом обрушилась тьма и наступила тишина…

4

Три дня спустя я очнулся на больничной койке. Память о той трагической ночи в моем больном мозгу восстанавливалась мучительно и медленно. С удивлением в том, кто за мной ухаживал, я признал Хейли, верного помощника Моксона. Отвечая на мой недоуменный взгляд, он подошел ко мне и улыбнулся.