Всякое такое —

Может, тогда-то мое Сатори и произошло. Или как. Поразительные долгие искренние разговоры по-французски с сотнями людей повсюду, вот чего мне очень хотелось, и нравилось, и то было достижение, потому что они б не смогли мне отвечать в подробностях на мои подробные запросы, если б не понимали меня до единого слова. Наконец я стал таким дерзким, что даже не заморачивался парижским французским и целыми залпами пускал pataraffes[41]французской charivarie[42], от которого они со смеху катались, ибо все равно понимали, ну и вот вам, профессор Шеффер и профессор Кэннон (мои старые «преподы» французского в колледже и на подготе, которые, бывало, смеялись над моим «акцентом», но ставили мне пятерки).

Но довольно об этом.

Достаточно сказать, когда я вернулся в Нью-Йорк, мне было гораздо веселее разговаривать с бруклинскими акцентами, чем когда бы то ни было в жизни, а особенно вернувшись домой на Юга, фьють, что за чудо эти разные языки и что за поразительная Вавилонская Башня весь этот мир. Ну как бы, вообрази – едешь в Москву, или в Токио, или в Прагу и слушаешь все это.

Что люди и впрямь понимают, что лопочут их языки. И что глаза действительно сияют от понимания, и что даются ответы, указывающие на душу во всей этой материи и мешанине языков и зубов, и ртов, градов из камня, дождя, жары, холода, во всем деревянном мешалове аж от хрюков неандерталера до марсианско-зондовых стонов разумных ученых, не-е, аж от самого ДЗЯНЬ Джонни Харта на муравьедских языках до страдальческого «la notte, ch’i’ passai con tanta pieta»[43]синьора Данте в его понятом саване одежд, возносящегося наконец к Небесам в объятьях Беатриче.

Кстати о ней, вернулся я поглядеть на роскошную юную блондинку в «La Gentilhommiе́re», а она жалобно зовет меня «Жак», и приходится ей объяснять, что мое имя «Жан», и поэтому она всхлипывает это свое «Жан», ухмыляется и уходит с симпатичным мальчонкой, а я остаюсь висеть на барном табурете, всех доставать своим бедным одиночеством, которое проходит незамеченным в хрястающей суетливой ночи, в дрязге кассового аппарата, лязге моющихся стаканов. Мне хочется им сказать, что не все мы хотим стать муравьями, вносящими свою лепту в общественное тело, но каждый индивидуалист, каждый считается отдельно, однако нет, поди скажи так шмыгунам-сквознякам, что шмыгают и сквозят по этой гудящей мировой ночи, пока мир вращается на одной оси. Тайный шторм стал общественной бурей.

Но Жан-Пьер Лемэр, Младой пиит Бретонский, стоит за баром, грустный и симпатичный, как не может быть никто, кроме французских юношей, и очень он сочувствует моему глупому положению заезжего пьяницы одного в Париже, показывает хорошее стихотворение о гостиничном номере в Бретани у моря, но после этого дает мне посмотреть бессмысленный стих типа сюрреалистского, о куриных костях на языке какой-то девчонки («Верни это Кокто!» хочется возопить мне по-английски), но не желаю его ранить, а он был мил, но боится со мной разговаривать, потому что он при исполнении, а за наружными столиками толпы людей ждут своей выпивки, юные любовники голова к голове, уж лучше б я дома остался и писал «Мистическое бракосочетание св. Катерины» под влиянием Джироламо Романино, но я настолько порабощен трепом и языком, малевать мне скучно, а кроме того, учиться писать маслом надо всю жизнь.

С месье Кастельжалу я встречаюсь в баре через дорогу от церкви Св. Людовика Французского и рассказываю ему о библиотеке – Он приглашает меня назавтра в Национальные Архивы и посмотрит, что можно будет сделать – В задней комнате парни играют в бильярд, и я слежу весьма пристально, потому что у себя на Югах я не так давно начал по-настоящему хорошо пулять, особенно если пьяный, что есть еще одна годная причина бросить пить, но на меня не обращают абсолютно никакого внимания, пока я все время говорю «Bon!»[44](как англичанин с подкрученными усами и без передних зубов орет «Не в бровь, а в глаз!» где-нибудь в клубе) – Бильярд без луз, вместе с тем, не мой фасон – Мне нравятся карманы, дырки, я люблю прямые дуплеты, которые совершенно невозможны, кроме как навесным снутри-или-снаружи французским, только срезать, жестко, шар входит в дело и биток подскакивает, однажды он так подскочил, прокатился вдоль краев стола и отскочил обратно на сукно, и тут игра закончилась, поскольку забивается восьмерка – (Об этом ударе мой южный партнер по бильярду Клифф Эндерсон говорил «удар Иисуса Христа») – Само собой, будучи в Париже, я хочу поиграть с местными талантами и испытать Смекалку Transatlantique[45], но им не интересно – Как я уже сказал, иду в Национальные Архивы на любопытной улочке под названием Rue des Francs-Bourgeois (как можно выразиться, «улица откровенного среднего класса»), наверняка тут некогда видали, как болтанное пальто старины Бальзака болтается вдоль по ней каким-нибудь поспешным днем к гранкам его печатника, или вроде булыжных улиц Вены, когда, бывало, Моцарт и впрямь шел по ним в болтающихся штанах однажды днем к своему либреттисту, кашляя —

Меня направляют в главную контору Архивов, где мистер Кастельжалу сегодня с видом меланхоличнее вчерашнего на чистом смазливом цветущем голубоглазом пожилом его лице – У меня сердце щемит, когда слышу от него, что после вчерашней нашей встречи мать его серьезно заболела, и теперь он должен идти к ней, обо всем позаботится его секретарша.

Она, как я уже сказал, такая восхитительно красивая, незабываемо чувственно съедобабельная бретонская девушка с зелено-морскими глазами, иссиня-черными волосами, зубки маленькие с такой легкой расщелинкой впереди, что, встреть она стоматолога, который предложил бы их выправить, так всякому мужчине на свете следовало б подвесить его за шею к деревянному коню Трои, чтоб один последний раз взглянул на плененную Елену, прежде чем Париж осудит его каверзное и развратное Галльское Гайло.

В белом вязаном свитерке, золотых браслетах и всяком, и, воспринимая себя ее морскими глазами, я повиновался и чуть честь не отдал, но лишь признал сам себе, что такая женщина вся не та и сплошь война, и не для меня, мирного пастыря mit de коньяк – Я Евнух был, две недели играть с такими склонностями и покатостями —

Неожиданно меня потянуло в Англию, стоило ей затрещать про то, что в Национальных Архивах хранятся только рукописи, да и многие сгорели притом в нацистских бомбардировках, а кроме того, у них нет никаких документов о «les affaires Colonielles» (колониальных вопросах).

«Колониэлльных!» в истинной ярости заорал я, опаляя ее взором.

«У вас что, нет списка офицеров Армии Монкальма в 1756 году?» продолжал я, перейдя хотя бы к сути, но так разозлившись на нее за это ирландское надменство (да, ирландское, потому что все бретонцы так или иначе произошли из Ирландии, еще галлов галлами не звали, а Цезарь друидского древесного пня в глаза не видал, еще саксы не явились, и до и после Пиктской Шотландии и так далее), но нет, она смотрит на меня этим своим зеленоморским взглядом и Ах, вот теперь я ее разглядел —