Пока Амелия в сопровождении Евы едет в карете и ничего особенного не происходит, мы скажем о ней несколько слов, дабы благосклонный читатель не ломал себе голову.

Анна-Мария-Амелия, которую близкие называли просто Амелией, происходила из старинного рода фон Мейссенов, с незапамятных времен обосновавшегося на рейнских берегах. Род вел свое происхождение от Робера Гискара – норманна, который завоевал Сицилию и часть Италии, и его сына князя Отрантского, который отличился в Первом крестовом походе. О первом из Мейссенов летописи сохранили немногое. Он приходился князю незаконным сыном и не мог рассчитывать на отцовское наследство. Скитаясь по Европе, встретил свою будущую жену, за которой получил в приданое небольшой замок и землю Мейссен, давшую имя роду. Последующие поколения Мейссенов, как и подобает настоящим рыцарям, принимали деятельное участие во всех войнах, которые хоть как-то их касались, а еще больше в тех, которые их не касались вовсе. Но время шло, люди становились все более цивилизованными, и нравы Мейссенов тоже смягчились. После XV века среди них попадались не только воины, но и путешественники, и поэты, и даже коллекционеры; а отец Амелии, Леопольд фон Мейссен, был одним из самых образованных людей своего времени. Он переписывался с Вольтером и Дидро, сочинял ученые статьи и придерживался весьма прогрессивных взглядов. Так, он защищал право каждого человека на свободную любовь, что было с его стороны чистым лицемерием, ибо Леопольд много лет прожил душа в душу со своей супругой Аделаидой и даже не помышлял о том, чтобы изменить ей. Единственным, что омрачало их брак, было то обстоятельство, что из всех детей остались в живых только две дочери, Шарлотта и Амелия, а стало быть, со смертью Леопольда старинный род должен был оборваться. И Леопольд, вздыхая, смотрел на герб над входом в замок, изображающий феникса и прочие геральдические прелести, и думал о поколениях, чья жизнь прошла в этих стенах. Сам он был бесконечно далек от свирепых рыцарей, жестоких и прекрасных дам, крестоносцев, авантюристов и норманнских бродяг, но чем-то они его привлекали. Вместо сказок он рассказывал дочерям истории о предках – сюжеты, которые могли дать сто очков вперед легенде о Синей Бороде или заурядному повествованию о Красной Шапочке, чья выжившая из ума бабушка зачем-то поселилась по соседству с серым волком и едва не погубила и себя, и внучку.

Впрочем, сами дочери Леопольда вполне могли стать героинями какой-нибудь сказки, где старшая сестра непременно самая умная, а младшая самая красивая. С детства роли между ними распределились именно так. К четырнадцати годам Шарлотта уже прочитала всех передовых европейских писателей и изумляла отца здравостью суждений. Под его влиянием она стала сторонницей справедливости, гуманизма и просвещения, чем порой ставила в тупик свою практичную мать, которая помнила, что мужчины любят слушать склонных к философии девушек, но не любят на них жениться. Хорошо хоть, за младшенькой Амелией ничего подобного не водилось. Она была хорошенькая, зеленоглазая и лучезарная, и все встречные ловили себя на том, что готовы ей улыбнуться. Самой умной книге она предпочитала роман с картинками, игра с кошкой была ей милее, чем общество философа, а среди разговора о деспотизме, свободе и необходимости перемен она могла вдруг замолчать и загадочно улыбнуться. Однако Шарлотта первая заметила, что сестра вовсе не так проста, как кажется. На приеме у местного князя, куда семья выбиралась раз или два в год, юную Амелию приметил какой-то нахал и стал допытываться у нее, почему она не ест артишоки. По своему обыкновению, Амелия отмалчивалась до последнего, но, когда настырный собеседник наклонился к ней слишком близко, отодвинулась и звонко объявила:

– Я не люблю артишоков. Говорят, кто с них начинает, закончит огуречными припарками.

Князь открыл рот, Аделаида застыла на месте, а Шарлотта покраснела как маков цвет: артишоки слыли возбуждающим средством, а огуречные припарки – одним из незаменимых средств от сифилиса; намекать на это в приличном обществе значило нарываться на нешуточный скандал.

Однако все закончилось как нельзя лучше: князь объявил, что это самая остроумная шутка, которую ему довелось слышать. Если бы что-то подобное высказала Шарлотта, ее бы сочли глупой, дерзкой и дурно воспитанной; но Амелии почему-то все сходило с рук, даже смелые замечания, которые она подслушала у жившего неподалеку врача.

– Наша младшенькая будет иметь успех, – говорила Аделаида мужу.

– Может быть, – рассеянно отвечал тот. И, ложась вечером в постель, думал о том, что все дорожает, что издание очередного просветительского журнала, который он затеял, обходится ужасно дорого и что расточительность обожаемых им предков привела к тому, что он вряд ли сможет дать двум своим дочерям хорошее приданое.

Но все обошлось: дочери выросли и вышли замуж, сначала Шарлотта, затем Амелия – точь-в-точь как в сказке, где младшая сестра не должна опережать у алтаря старшую.

А потом сказка кончилась.

Шарлотта сама выбрала себе в мужья Августа Браницкого, и отец не стал перечить этому браку, тем более что Август происходил из более чем знатной семьи. В Польше у него были значительные имения, но он рано осиротел, и управляющий, чтобы мальчик не мешал ему распоряжаться имуществом, отправил Августа путешествовать, не забывая каждый месяц щедро снабжать деньгами. Себя, впрочем, управляющий тоже не забывал, но это выяснилось только через много лет. А пока Браницкий наслаждался свободой, ездил из одной страны в другую, служил офицером то там, то здесь и на каком-то из балов увидел Шарлотту. Она влюбилась в него с первого взгляда. Он не имел ничего против, тем более что она ему понравилась, и сделал предложение. Ее разговоры показались ему забавными, и он решил, что по крайней мере с ней будет не скучно. Скучно и в самом деле не было – было просто плохо. Что-то не заладилось в их браке с самого начала, хотя он не обижал ее и поначалу даже не изменял; но она вызывала раздражение, возраставшее с каждым днем, а несколько выкидышей, которые у нее произошли, только усугубили ситуацию. Вскоре он завел первую любовницу, затем еще одну, затем вообще стал стараться присутствовать в лоне семьи как можно меньше. Шарлотта плакала, бегала по докторам, пыталась найти в умных книгах совет, как расположить к себе мужа, как сделать хотя бы так, чтобы он обедал дома, о господи… Но умные книги говорили только о прогрессе, справедливости и человечности, и им не было дела до молодой женщины, которая рыдала ночами в подушку и никак не могла остановиться.

Шел 1789 год. 14 июля сестра Амелия вышла замуж, и в тот же самый день в Париже разразилась революция. Леопольд фон Мейссен встретил события с энтузиазмом – наконец-то начались перемены, которых так долго требовали все просвещенные умы. Шарлотта тоже поначалу была рада – уроки отца не прошли даром; однако вскоре через границу хлынули толпы эмигрантов. Они заполонили гостиные, салоны и замки; у них были затравленные лица, и хотя они пытались держаться с достоинством, страх сквозил в их словах и жестах. Пугливо понизив голос, эмигранты рассказывали, что творят новые власти. «Они» не уважают священников, «они» хотят ограничить власть короля, «они» сажают в тюрьмы несогласных с их взглядами, а еще есть гильотина, кошмарное изобретение какого-то доктора, и вот этой гильотиной палачи рубят головы всем, кому «они» не по вкусу. Браницкий в то время как раз сошелся с Луизой, и Шарлотта, чтобы забыться, устроила у себя салон, в котором стала принимать эмигрантов. Мало-помалу в ней произошла странная перемена: чем больше она слушала, тем слабее становилась вера в свободу, справедливость и человечность, которую ей привили в детстве. Оказалось, это всего лишь слова, за которыми скрывается все, что угодно; и когда озверевшая толпа врывается в тюрьмы и убивает беззащитных узников, женщин, стариков, священников – это гнусно, это гадко, это нельзя оправдать никакими высокими побуждениями; и когда другая толпа убивает придворную даму принцессу Ламбаль и, отрезав голову, на пике несет ее к окнам королевы – это просто зверство, которому нет названия. И Шарлотта поняла, что ее отец – мечтатель, ослепленный опасными химерами; что в самых умных книгах все не так, как в жизни, потому что в жизни революция – это отчаяние и кровь, человеческая жизнь обесценивается, а наружу вырываются самые отвратительные инстинкты. И когда муж неожиданно сообщил ей, что идет в армию, чтобы воевать с французами, она горячо поддержала это решение.