Памятуя о своем неаполитанском опыте, я присоединился к организованным экскурсиям в Назарет, Тиверию и на гору Кармель. Сразу после завтрака мы вместе с другими пассажирами «Стеллы» сошли на берег. На пристани нас ожидали автомобили. Мне досталось место на переднем сиденье «бьюика», рядом с водителем, который отличался землистым интеллигентным лицом и европейской одеждой. Другие водители в большинстве своем сидели в фесках; наш главный сопровождающий выделялся гигантскими усами, которые напоминали бизоньи рога и виднелись даже со спины. Позже мы обогнали караванщиков – несколько семей в арабских одеждах. В здешний пейзаж они как-то не вписывались: если бы не эти торчащие тут и там пучки кактусов, эти холмы в сиреневой дымке мелкого дождика, это скопление евреев среди уныния хвойников, все остальное могло сойти за облюбованный куропатками уголок Шотландского нагорья.

Наш водитель проявлял нервозность и досаду. Он не расставался с пачкой «Лаки страйк». Прикуривая очередную сигарету от предыдущей, он отпускал руль, причем нередко на поворотах, даже не думал сбрасывать скорость и быстро оторвался от основной кавалькады. Когда мы чудом избегали столкновений, он разражался свирепым хохотом. По-английски он говорил почти безупречно, с американским акцентом. Признался, что в пути курение заменяет ему еду и питье; в прошлом месяце он возил одного господина, немца, в Багдад и обратно, после чего приболел. Улыбался он разве что на перекрестках или на проселочных дорогах, когда перед нами выскакивал на проезжую часть какой-нибудь карапуз, чья мать отчаянно голосила вслед. В такие моменты водитель втапливал педаль газа и азартно подавался вперед. Когда ребенок уворачивался буквально из-под колес, шофер издавал огорченный присвист и с учтивой грустью возобновлял свои нескончаемые байки, мрачные, но корректные. У этого человека, по его собственному признанию, не было ни религиозных убеждений, ни дома, ни национальности. Его сиротское детство прошло в Нью-Йорке, под надзором Комитета помощи Ближнему Востоку[28]; наверняка утверждать он не мог, но предполагал, что родители его погибли от рук турок. Америка, сказал он, ему полюбилась: там народ богатый. После войны он пытался получить американское гражданство, но не тут-то было. У него начались серьезные неприятности из-за «бумажек»; я так и не понял, каких именно. Его отправили осваивать Палестину. В Палестине ему не понравилось: там богатых – раз-два и обчелся. Евреев он терпеть не мог за их нищету, а потому подался в магометанство. Ему полагалась дюжина жен, но он так и остался бобылем. Женщины требуют времени и денег. А он планировал разбогатеть, чтобы постоянно, до самой смерти переезжать с места на место. Глядишь, если он разбогатеет, ему и гражданство американское дадут. Но селиться в Америке он не собирается: просто в поездках хорошо представляться американцем – уважения больше. Да, его ведь и в Лондон как-то раз занесло: неплохой город, богачей полно. Как и Париж, между прочим: тоже городок приятный, да и богачей немало. Доволен ли он своей нынешней работой? «А к чему еще себя приложить в этой вонючей дыре? Одно название: Святая земля». Была у него и цель на ближайшее будущее: устроиться стюардом, только не на вонючее корыто, а на такое судно, как «Стелла поларис», где богачей полно.

Мы приехали в Кану Галилейскую, где маленькая девочка торговала вином в кувшинах. Кувшины были подлинные, времен таинства превращения воды в вино. Для кого они слишком велики, тому она вызывалась живо принести из дома поменьше; ясное дело, такие же подлинные. Дальше мы направились в Тиберию, рыбацкий городок с кубиками домов на берегу Галилейского моря[29]. Там находились руины какой-то крепости, а также горячие минеральные источники, питавшие белые, увенчанные куполом общественные бани. Туда нас и повели. Во внутреннем дворе проходило нечто вроде пикника; арабская семья, сидя прямо на земле, подкреплялась лепешками и изюмом. В банях было темно; нагие купальщики возлежали в клубах пара, не замечая нашего вторжения. Обедали мы в Назарете – в отеле, который держали немцы: нам подали омлет, рубленые бифштексы, свинину и весьма посредственное вино под названием «Золото Яффы». За время обеда дождь прекратился. Мы отправились на экскурсию по святым местам. Нам показали пещеры: в одной произошло Благовещение, в другой некогда находилась мастерская Иосифа. Врата отворял для нас жизнерадостный рыжебородый монах-ирландец. Он, как и мы, скептически относился к пещерным предпочтениям Святого семейства.

Реакция моих попутчиков была весьма любопытной. Этот здравомыслящий клирик вызывал у них раздражение. В роли сопровождающего они ожидали увидеть человека средневекового склада: очень богобоязненного и легковерного, к которому можно относиться со скрытой насмешкой. На деле же объектом насмешки – причем со стороны Церкви – сделались мы сами. Это ведь не кто-нибудь, а мы проехали двадцать четыре мили, чтобы только опустить свою лепту в сундучок для сбора пожертвований, и таким суеверием вызвали у него легкую иронию.

У стен церкви предлагался ходкий товар: пресс-папье из оливкового дерева. К нашим ногам бросались мальчишки – чистильщики обуви. Монахиня продавала вырезанные из бумаги кружевные салфетки. Навязывала свои услуги старуха-гадалка. Пробиваясь сквозь толпу назаретян, мы возвращались к автомобилям. Наш водитель курил в одиночестве. Эта шоферня, бросил он, сплошь невежды и дурачье. С ними трепаться – только зря время убивать. Он издевательски обвел глазами купленные нами сувениры.

– Все это не представляет никакого интереса, – заявил он, – абсолютно никакого. Но коль скоро у вас возникло желание их приобрести, надо было обратиться ко мне. Я бы сторговал вам их в десять раз дешевле.

С оглушительным криком он схватил гаечный ключ и прошелся по пальцам какого-то старика, пытавшегося всучить нам мухобойку. Наша поездка продолжилась. По склонам холмов пестрели златоцветники, анемоны, цикламены. Мы попросили водителя сделать остановку, и я вышел, чтобы нарвать цветов для Джулиет.

– Да вы их не довезете, они по дороге сдохнут, – сказал водитель.

Бедняга Джеффри вместе с судовым врачом целый день занимался поисками сиделки. В конце концов они заручились услугами приземистой молодой особы неопределенной национальности: та кое-как изъяснялась по-английски и имела опыт работы в стационаре. Для начала она в течение получаса растирала Джулиет жестким полотенцем и перекатывала с одного края кровати на другой; в итоге у больной угрожающе подскочила температура. Тогда, вооружившись пилкой для ногтей, сиделка принялась соскребать налет у Джулиет с языка. Вследствие таких трудов помощницу по уходу сильно укачало, и она ретировалась к себе в каюту, а несчастный Джеффри, который сутки провел без сна, вновь остался бодрствовать, но уже на пару с горничной (к которой сиделка обращалась «сестра»). В Порт-Саиде сиделку отправили поездом восвояси. Это был ее первый выход в море. Она провела его у себя в каюте, лежа пластом на койке, но тем не менее высказала глубокое удовлетворение своим боевым крещением и обратилась к судовому врачу с просьбой о предоставлении ей штатной должности. После ее списания на берег Джеффри обнаружил у нее в каюте странный документ, написанный на фирменном листе судовой почтовой бумаги. Сверху, над эмблемой пароходства, читалась карандашная строка, нацарапанная весьма нетвердым почерком: «Пневмония (La Grippe) очень превалентное эпидемическое Заболевание весной является».