Лида кивнула.

– Я говорю: «Мама, вы снимите это кольцо, пожалуйста, и дайте мне». Она, конечно, в слезы: «Зачем?» Я говорю: «Потом объясню». Она сняла и отдала, ни одного вопроса мне не задала больше. Я подкараулила этого, на мыша похожего, подхожу к нему и показываю. И говорю: «Помогите брату, он ни в чем не виноват, это ошибка!» Он по сторонам огляделся – и хап! Кольцо – в карман. А через два дня Сашу выпустили.

– Слава богу, – глубоко вздохнула Лида и перекрестилась.

– Безумие, – прошептал Николай Васильевич, – бедная ты моя…

Казалось, что весь снег, который приходился на эту зиму, выпал ночью. От белизны резало глаза. Ноги закоченели, пока она дошла с Арбата до Староконюшенного. Длинный человек с лиловой щетиной на подбородке смотрел на нее сквозь махорочный дым.

– Работа по ликвидации неграмотности. Паек обычный. Согласны?

Она ответила твердо, стараясь придвинуться как можно ближе к печке:

– Да.

– Ученицами будут гражданки, которые вам в бабки годятся. Без насмешек, поняли?

Выкатил бешеные глаза.

– Поняла.

– Ну все тогда, – успокоился он, зевнув и оголив два длинных передних зуба, – приступайте.

Очень хорошо, паек. Все-таки помощь Николаю Васильевичу. Маме она обещала, что будет в Москве, пока Лида не встанет. Паек неплохой – немного серой муки, бутылка растительного масла, картошка, сахар, спички. Коля принес вчера мороженой рыбы, пшена. Устроим пир вечером, Лидку покормим. Как она кашляет по ночам, слушать страшно…

Обернулась, почувствовала, что кто-то на нее смотрит. И от неожиданности сделала шаг в сторону, по колено в снег. Асеев. Сосед по Тамбову. В полушубке, как простой, в лохматой шапке.

– Здравствуйте, – сказал он и приподнял шапку. – Узнали меня?

– Узнала, – ответила она и нагнулась, вытряхивая снег из ботика. – Вы теперь в Москве?

– Я да, – сказал он рассеянно, но смотрел на нее внимательно, не отрывая глаз, – и вы тоже?

– Я здесь у сестры, она болеет. Вы ведь видели мою сестру?

– Видел вас обеих из окошка. Летом, перед самой войной. На вашей сестре была синяя шляпа.

– Давно как, правда? – грустно отозвалась она. – Даже странно, что вы шляпу помните…

Он улыбнулся. Она вдруг почувствовала, что не хочет, чтобы он простился и ушел, растворился в снегу.

– Послушайте, – сказала она решительно и темно покраснела под вязаным белым платком, – пойдемте к нам, я вас познакомлю с сестрой, хотите?

* * *

…Нa дворе лето, скоро на дачу. Маленькие окна нашего деревянного дома на Плющихе раскрыты настежь, в них, словно снег, летит тополиный пух. Мне шесть лет. Я слышу, как пронзительно звенит большой черный телефон, стоящий на пианино. Бабушка смотрит на него остановившимися глазами, но не снимает трубку.

– Подойди же! – кричу я, но она не подходит.

Тогда я становлюсь на цыпочки и сама протягиваю руку к телефону. Бабушка слегка отталкивает меня и хрипло, испуганно спрашивает: «Да?» Что-то ей говорят там, отчего она берется рукой за свою левую грудь, подымает ее, рывком, словно хочет оторвать вместе с куском платья, и вдруг кричит так, как никогда не кричала при мне: «Костя-а-а! А-а-а-а! Костя-а-а!»

Из соседней комнаты появляется отец, хватает меня на руки и прыжками сбегает с лестницы. Мы торопливо идем по улице. Ясно, что ему надо увести меня как можно дальше от нашего дома, от бабушкиного крика. Когда он спрашивает, не съесть ли нам мороженого, я останавливаюсь и говорю:

– Почему баба кричала?

Он поднимает меня на руки, несколько раз целует и бормочет:

– Дедушка наш умер. Звонили из больницы…

* * *

Он заболел через год после смерти моей мамы. Но ее я помню еле-еле, а его – отчетливо. Исчезновение деда скрыть не удалось – я была уже большой. Ни болезни его, ни горя, от которого он свалился, я не заметила. Меня берегли.

Две недели назад среди стопки старых, чудом вывезенных из Москвы документов я наткнулась на свидетельство о его смерти.

…Каждый вечер мы ходили встречать его к метро «Парк культуры». Я волочила за собой лопатку, бабушка мои санки. Толпа народа выталкивалась из черноты, сильно пахнущей резиной. Среди разноцветных торопливых голов я тут же находила его высокую каракулевую шапку, похожую формой на те кораблики, которые бабушка умеет за минуту сделать из куска газеты или бумаги. Дед подходил к нам, целовал бабушку в щеку, она крепко и привычно брала его под руку. Каким был его голос? Не помню. Помню, как в начале Неопалимовского переулка, где после слякоти Зубовского бульвара начинался наконец свежий снег, я садилась на санки и говорила: «Быстро-быстро! Бегом!» И он, отдав бабушке портфель, припускался бежать так, что дух захватывало. Я откидывала голову, туго прикрученную шарфом к цигейковому воротнику, и надо мною неслось черное, в сверкающих зимних звездах небо. Лопатка в правой моей руке скользила по сугробам, и, весь в разноцветных искрах от уличных фонарей, снег вспыхивал от ее прикосновений.

* * *

Он плакал по ночам, вжимая лицо в скользкий потертый диванчик, чтобы Лиза не слышала. В диванчике жили клопы, и поэтому его приходилось периодически опрыскивать какой-то темной гадостью. Клопы, видно, давно принюхались к ней и не реагировали, но ежедневно выходили на ночные прогулки по тусклым обоям.

Восьмого марта, месяц назад, умерла их единственная дочка. Оставила трехлетнюю девочку. Девочка спала в детской кроватке, рядом с ней – на большой кровати – спала внезапно поседевшая Лиза, все время что-то бормочущая во сне и всхлипывающая. По потолку мягко проплывали отблески редких автомобильных фар.

– Господи, – беззвучно просил он, – возьми меня к себе…

Но тут же малодушная жалость к Лизе заливала его сердце.

* * *

– Веду его на Арбат, а сама думаю: ну, Коля мне задаст! Только гостей нам не хватало! Но мы сразу разговорились, как родные. Как сейчас вижу: темень, снег, жуть – и Костя мой. Взял меня под руку… Пришли. Я говорю: «Посидите здесь, я посмотрю, как там Лидочка…»

Он сидел в маленькой нетопленой комнате, прислушивался к тому, что доносилось из спальни. Оживленный ясный голосок Лизы перебивался другим голосом – плавным, низким, с прозрачным, еле заметным пришептыванием.

– Лида, молоко тебе нужно выпить, я сейчас вскипячу.

– Молока нет, я его Оле всучила для Николки.

– Ли-и-и-да! Ну как же? Николка у нас, слава богу, здоров, а тебе молоко необходимо!

Вдруг он почувствовал, что сейчас упадет на кушетку и крепко заснет. Не потому, что хотелось спать, а потому, что странная, сладкая истома, тягучая блаженная слабость охватила его, ноги стали ватными, мелкие щекотливые мурашки побежали по всему телу, руки потеплели, душа успокоилась. Снег опять повалил за окном. Он слышал его звук – шероховатый, нежный, который был точно таким же и тогда, когда няня со свечой входила в детскую и говорила ворчливо: «Что сыпет, что сыпет! Зги не видно!»