слухи о «красных симпатиях» Овиедо и о том, что на суде в его защиту выступал левый адвокат.

Даже самая вежливость «профессора» тоже бесила лейтенанта.

«Задирает нос», — определил он Овиедо и с самых первых дней начал к нему придираться.

То куртка застегнута не на все пуговицы, то недостаточно громко приветствовал начальство, то лениво работает…

2

Однажды тюремный автобус вез арестантов с работы. Стояла осень, река кипела и бесновалась, дорогу развезло. Люди в темном автобусе сидели молча, отупев от работы, покачиваясь и дремля. Вдруг автобус затормозил так, что сидящие столкнулись головами. Раздалась ругань. Отворилась дверца, и шофер кинул внутрь автобуса какой-то темный предмет.

— Чуть не наехали на этого паршивца, — сказал он ворчливо.

Где-то во тьме автобуса послышался жалобный визг. Овиедо встрепенулся:

— Щенок?

Он протянул руки, но щенком уже завладели другие. Кто-то зажег спичку, чтоб разглядеть собачку. При виде огня щенок заворчал: он оказался черным, с крупными желтыми подпалинами возле ушей и на щеках.

— Беспородный! — сказал Виера. — Совсем как мой старый пес Ману, такой же окраски и уши такие же длинные… Песик, ко мне! — засвистел он.

Щенок, неуклюже передвигаясь по коленям сидящих, добрался до Виеры.

— Мал, да удал, Ману, — одобрил его тот. — Придется мне тебя усыновить… Слышите, ребята? Отныне Ману мой пес, — объявил он на весь автобус.

— Неизвестно, позволят ли тебе держать его в бараке, — сказали сразу несколько голосов.

— Ручаюсь, позволят. Я с лейтенантом полажу, пообещаю ему что-нибудь за собаку. Могу из кости брошку вырезать для его жены, — самоуверенно сказал Виера.

Заключенные стали с жаром обсуждать, позволит или нет Санчес держать собаку в тюремном бараке. Составлялись пари, в заклад ставился целый ужин. Маленькое животное, попавшее в этот проклятый мир, как будто вызвало всех к жизни.

Один Овиедо не принимал никакого участия в разговоре. Почувствовав в руках теплое мохнатое тельце, он вдруг ощутил толчок в сердце. Умиление, нежность, желание согреть, утешить, приласкать — все, чего он был так долго лишен, что казалось ему умершим, вдруг с необыкновенной силой воскресло и затопило его. И сейчас он сидел и мучился: момент упущен, щенком завладел Другой, — зависть, какой он никогда не знал, грызла его теперь, не переставая.

— Не отдадите ли вы мне щенка?! — неуверенно попросил он Виеру, когда они приехали «домой» — в узкий, смрадный барак. — Я был бы вам так благодарен…

— Вон чего захотел «профессор»! — фыркнул тот. — Но и мне тоже нужно маленькое развлечение.

— Я мог бы отдавать вам мои завтраки, — сказал Овиедо, глядя на копошащегося у его ног щенка.

— А Ману, что ж, с голоду подохнет? — грубо возразил Виера. — Нет, «профессор», собака остается за мной.

Ах, как завидовал Овиедо мадридцу, когда тот укладывал черного Ману рядом с собой на койку!

Лейтенант, действительно, в первое время отнесся благодушно к просьбе Виеры оставить собаку. Виера был отличный работник, стоивший троих, и до сих пор вел себя примерно.

— Только чтоб не было никакой грязи от твоей собаки! Ты мне за нее отвечаешь, — сказал Санчес, и таким образом щенок был узаконен.

На следующий день выяснилось, что щенок женского рода, и Виера, чертыхнувшись, тут же переименовал его в Манилу.

Отправляясь на работу, Виера привязывал щенка к своей койке и подкладывал ему кое-какое тряпье. За обедом каждый заключенный отделял часть своего пайка и нес его в котелок мадридца. А вечером после целого дня каторжного труда эти люди в полосатых куртках усаживались на корточках в кружок и улыбались и радовались, глядя, как снует розовый язык собачки, как жадно она лакает серую тюремную похлебку и как благодарно машет хвостом.

Потом Виера давал в бараке целое представление: заставлял Манилу служить, прыгать через скамейки, приносить платок, сапоги.

Манила начинала уже проявлять свое отношение к людям: все арестанты — это друзья, стража — безразличные субъекты, тюремное начальство — враги.

Арестанты изумлялись верному инстинкту собаки и с гордостью говорили:

— Своя душа — настоящая, каторжная.

Вскоре, однако, этот «верный» инстинкт чуть не привел к беде. Санчес некоторое время был в отлучке, и Манила успела позабыть о его существовании. И вот как-то вечером, в разгар представления, открылась дверь барака и, бряцая саблей, вошел Санчес.

Манила, стоявшая в этот момент на задних лапах на скамье, вдруг ощерилась, спрыгнула на пол и с неистовым лаем бросилась на Санчеса. Успела ли она куснуть лейтенанта, осталось неизвестным, потому что Санчес изо всей силы ударил ее сапогом и собака с болезненным визгом отскочила и уползла под койки. Наступила угрюмая тишина.

— Виера, я тебя знаю. Это ты подучиваешь собаку бросаться на твоего начальника, — сказал Санчес, стараясь сдержаться. — Завтра отработаешь за это вдвойне.

Виера молча наклонил голову. Он был очень зол и, когда лейтенант вышел, вернулся к койкам и в свою очередь пнул Манилу ногой.

С этого дня Виера заметно охладел к собаке.

Овиедо заметил это и предложил разделить заботы и уборку пополам, с тем чтобы Манила принадлежала также и ему.

— Ладно, не возражаю! — проворчал мадридец.

И с тех пор Манила три дня в неделю принадлежала Овиедо.

3

Понемногу Виера отдал «профессору» все права на собаку. Теперь, возвратясь после работы, Овиедо брал Манилу на руки и выходил с нею во двор.

Вокруг бараков лежало огороженное стеной узкое и ровное поле. Сейчас на поле намело длинные, похожие на дюны снежные сугробы.

Овиедо опускал Манилу на снег. Прикосновение холодной пушистой массы действовало на собаку, как взбадривающий душ. Она прижимала уши, вся как-то собиралась и с отрывистым лаем начинала носиться вокруг хозяина. Нос у нее морщился от смеха, и всем своим видом она приглашала Овиедо побегать.

Овиедо принимал приглашение: он наклонял голову, собака стаскивала с его кудрявой белой головы шапку и, неся в зубах свой трофей, ныряла в снежный сугроб. Снег начинал шевелиться и из отверстия в противоположном конце сугроба, как из тоннеля, показывались запорошенная шапка, а потом веселая, заиндевевшая морда Манилы. Овиедо уже поджидал и делал вид, что хочет ее схватить. Куда там! Манила успевала ловко увернуться от протянутых рук и ныряла с шапкой обратно в тоннель, а Овиедо бежал ей наперерез, чтобы успеть схватить ее у другого выхода. Это была азартнейшая в мире игра, и старый инженер забывал о холодном бараке, где дулись в карты отчаявшиеся люди, о полосатой куртке каторжника, надетой на нем, даже о жене он забывал в эти минуты — о старой, милой женщине, живущей в