– Но ты-то моя мама, тебе я могу рассказать…

– А потом ты шла по дворцу в разодранном платье, и все это видели. Об этом ты, конечно, не думала.

– Мама! – Бьянка невольно отстранилась, вырываясь из ласкового плена мягких рук. – Я ж вас с папой спасала! А вы как будто не рады! Да если бы… если бы я не выкрала те артефакты, вас бы убили… эти жуткие люди. А этот… мужлан, он ведь следил за мной, ему было интересно, что и когда я буду делать.

– Может, он еще и видел, как узурпатор тебе подол задирал?

Бьянка растерянно всмотрелась в лицо матери. Красивое, породистое, с которого почти никогда не сходило выражение этакого утонченного спокойствия. Взгляд Амалии Эверси… причинял боль, заставляя давиться рыданиями. За что они с ней так? Почему? Да что ж теперь, в петлю? Только оттого, что зашла слишком далеко ради их же спасения?

И она внезапно подумала о том, что тот страшный мужчина, который заставил ее пройти все это, любовался ее панталонами, которые она сложила в сумочку вместе с украденными артефактами.

– Я не дала вам умереть, – всхлипнула Бьянка, – как вы можете так… со мной?

– Деточка, – сказала мама тихо, одними губами, – ты не понимаешь. Ты спасла наши жизни, но напрочь убила нашу репутацию. Никто и нигде не примет нас больше. Никто не захочет водиться с семьей, где дочь себя так опозорила. Таковы порядки, и с этим ничего не поделаешь. Будет счастьем, если хоть кто-нибудь согласится взять тебя в жены. И будет еще лучше, если ты уедешь из королевства. Репутация для благородной девицы – это все. Да и вообще… подумала бы о своей сестре. Боюсь, ей тоже теперь придется несладко. Все будут шептаться о том, что произошло, все будут на нее тыкать пальцами.

Бьянка не верила собственным ушам. И все это говорит мама, любимая мама, ради спасения которой пришлось влезть в постель к королю, тьфу, узурпатору. В груди пекло, горло стиснул спазм. Даже дышать было тяжело – невидимые когти терзали Бьянку изнутри, полосуя, разрывая на части. Бьянке казалось, что она сейчас умрет от этой боли, она умоляюще смотрела на маму, на застывшее ее красивое лицо, на беспощадно сомкнутые губы.

«Ну скажи, скажи что-нибудь, – пронеслось в голове, – скажи, что ты пошутила, что ничего не изменилось. Скажи, что любишь меня любую и всегда будешь рядом и я всегда смогу прикоснуться к твоим волшебным рукам, а ты никогда не позволишь мне утонуть в отчаянии…»

Но Амалия Эверси тяжело вздохнула, еще раз окинула Бьянку грустным задумчивым взглядом, а затем поднялась с кушетки, где они сидели.

– Я пойду, – сказала она глухо, – теперь нам с отцом надо думать, что делать и как дальше жить. Как теперь исправить все то, что ты натворила.

Слова застряли в горле, и Бьянка лишь кивнула, провожая взглядом матушку. Вот если бы… на ее месте был мальчик… Наверное, так было бы лучше.

Дверь открылась и закрылась, и девушка осталась одна в темной комнате. Грудь распирало, глубоко внутри стремительно разрастался ком из ледяной злости, совершенно черного, непроглядного отчаяния и непонимания происходящего.

– Я же вас спасала, – пробормотала она, – я что, должна была дать вас убить?

* * *

Дни слились в бесконечную серую череду. Бьянка сама себе казалась дорогой куклой – с красивым фарфоровым личиком, изящными кистями рук и лодыжками, а тело мягкое, тряпичное, набито соломой и совершенно безвольное. Она с трудом понимала, зачем каждое утро ее будит Тутта и при этом смотрит со странной смесью сочувствия и брезгливости, как будто даже ей есть дело до репутации Бьянки Эверси. Не понимала, зачем умывается, одевается и причесывается – все равно ведь папенька не выпускает из дому. Наконец, не понимала, зачем жует листья салата, заправленные соусом из квашеного молока, – если ее теперь никто не возьмет замуж, то можно бы пропустить и пончик-другой, да еще и в чашку кофе добавить сливок и сахара.

Внутри что-то сломалось, треснуло и разлетелось мелкими осколками, и как раз таки эта жалящая боль Бьянке была понятна: впервые в жизни папенька и маменька повернулись к ней новой, совершенно до этого незнакомой стороной. Неожиданно те, кого она любила всю сознательную жизнь, оказались как будто чужими, глухими и слепыми. И хоть кричи, хоть плачь, хоть все волосы себе выдергай – они твердят как заведенные: что ж теперь будет, да кто ж с нами будет иметь дело, с такой-то дочерью. И вот это-то и приносило самую едкую, противную подсердечную боль. С каждым прожитым днем Бьянка ощущала, как отдаляется от матери и отца, или наоборот – как они все дальше и дальше отталкивают ее, и во взглядах снова брезгливая жалость.

«Мама, он же ничего со мной не сделал. Я по-прежнему невинна».

«Даже если и так, то все видели тебя… в таком виде, что, прости Всеблагий, хоть под землю от стыда провалиться. Никто не поверит в то, что у тебя ничего не было с узурпатором Ксеоном».

Каждое утро отец, садясь завтракать, спрашивал у дворецкого, нет ли корреспонденции. И каждое утро получал один и тот же ответ: никто больше не писал семейству Эверси, никто не звал на ужины и балы. Вся семья и вправду оказалась отрезанной от столичной жизни. Роланд Эверси окидывал Бьянку хмурым взглядом, а потом принимался за еду, всем своим видом говоря: вот видишь, что ты наделала? И у Бьянки в горле застревал очередной лист салата, она отодвигала тарелку, уходила к себе, чтобы всласть нарыдаться в подушку. А потом она засыпала, но сон не приносил облегчения: приходили кошмары.

В этих кошмарах раз за разом из темноты выливался ненавистный широкоплечий силуэт, тенью склонялся к Бьянке и, обдавая запахом крепкого табака, лука и винного перегара, шептал: «Укради у короля амулеты. Не сделаешь – пришлю маменьку по частям. И папеньку. А сделаешь – получишь их живыми». И Бьянка, захлебываясь слезами и ненавистью, снова одевалась – как тогда – и шла во дворец разыскивать его величество. Чтобы прикинуться влюбленной дурочкой, соблазнить и снять с его шеи столь нужные артефакты.

Только вот во сне было все иначе. И Ксеон отнюдь не засыпал, навалившись на нее тяжелым телом. Резкая, ноющая боль охватывала низ живота, и Бьянка орала, выгибалась дугой… И ничего не могла сделать. Ни-че-го. Она была совершенно беспомощна.

На этом, как правило, кошмар заканчивался, и Бьянка вскидывалась на кровати с бешено колотящимся сердцем, в ледяном поту.

Бьянка так и не поняла, отчего снится такое. Она ведь не знала, каково это – быть с мужчиной. А призрак боли преследовал, не отпуская. Бьянка даже подумала, не пожаловаться ли матери, но вовремя прикусила язычок. Затрагивать подобную тему было явно не лучшим решением, матушка и без того смотрела на Бьянку как на какое-то ходячее недоразумение.

А однажды ей приснилось другое. Вернее, все начиналось как обычно, снова Ксеон задирал ей юбки на голову, но потом… он перевернул Бьянку на спину, и она поняла, что на этот раз с ней отнюдь не узурпатор. У Ксеона были темно-русые волосы, а этот, новый, оказался пшеничным блондином без лица. Там, где у нормальных людей находятся щеки, глаза, нос, оказалось мутное пятно, как будто кто-то размазал акварель. Бьянка хотела кричать, но вопль застрял в горле, как это часто бывает в кошмарах, и только противная режущая боль вышибала слезы из глаз. Неизвестный мужчина хохотал как сумасшедший, а у Бьянки по всему телу словно цыганской иглой протыкали кожу.