— А что вы думаете о «Женском освобождении?»

— Как только им придет охота поработать на автомойке, встать за плуг, погоняться за двумя парнями, которые только что ограбили винную лавку, или почистить канализацию, как только им захочется, чтоб им в армии сиськи отстрелили, — я буду готов сидеть дома, мыть посуду и скучать, собирая с ковра хлопья пыли.

— Но нет ли в их требованиях какой-то логики?

— Есть, конечно.

Стахман налил себе еще. Даже когда он пил из стакана, вино текло по подбородку и на рубашку. Пахло от него так, будто он не мылся уже много месяцев.

— Моя жена, — сказал он. — Я ее до сих пор люблю. Дай-ка мне телефон?

Я дал. Он набрал номер.

— Клэр? Алло, Клэр? Он положил трубку.

— Что там? — спросил я.

— Да как всегда. Бросила. Слушай, пошли-ка отсюда, в бар сходим. Я и так слишком долго в этой дыре просидел. Мне нужно выйти.

— Только там дождь. Уже неделю идет. Все улицы залило.

— Плевать. Я наружу хочу. Она сейчас наверняка с кем-нибудь ебется. Причем даже каблуков не сняла. Я ее всегда просил не снимать.

Я помог Бернарду Стахману надеть старое бурое пальто. У него не осталось ни пуговицы. Оно все заскорузло от грязи. Таких в Л. А. не носят — тяжелое, неуклюжее, должно быть, его носили в Чикаго или Денвере еще в тридцатых.

Потом мы взяли его костыли и мучительно спустились по лестнице христианской общаги. В кармане пальто у Бернарда лежала пинта мускателя.

Мы добрались до выхода, и Бернард меня заверил, что перейти тротуар и сесть в машину сможет сам. Между нею и бордюром оставался зазор.

Я обежал машину, чтоб сесть за руль, и тут услышал крик — и всплеск. Лило так, что мало не покажется. Я снова обогнул машину: Бернард умудрился упасть и застрять в канаве между машиной и тротуаром. Его заливало водой, он сидел, а по нему текло — окатывало ноги, плескалось о бока, и костыли беспомощно телепались в потоке.

— Нормально, — сказал он, — ты поезжай, а меня тут брось.

— Ох, блин, Барни.

— Я серьезно. Поезжай. Брось меня. Моя жена меня не любит.

— Она вам не жена, Барни. Вы в разводе.

— Бабушке своей рассказывай.

— Ладно, Барни, я вам сейчас помогу встать.

— Нет-нет. Все нормально. Уверяю тебя. Езжай. Напейся один.

Я поднял его, открыл дверцу и усадил на переднее сиденье. Он весь был очень, очень мокрый. На пол стекали ручьи. Затем я опять обогнул машину и сел сам. Барни отвинтил колпачок с мускателя, дернул, передал бутылку мне. Я тоже дернул. Потом завел машину и поехал, через ветровое стекло вглядываясь в струи дождя: искал бар, куда мы с ним могли бы зайти и не сблевнуть при виде вонючего писсуара.

Вечером в среду. По телику ничего хорошего. Теодору 56. Его жене Маргарет 50. 20 лет женаты, детей не завели. Тед выключил свет. Оба в темноте растянулись на кровати.

— Ну что, — сказала Марджи, — ты меня что, на сон грядущий не поцелуешь?

Тед вздохнул и повернулся к ней. Слегка поцеловал.

— Ты это называешь поцелуем? Тед не ответил.

— Эта женщина в программе очень похожа на Лилли, правда?

— Не знаю.

— Знаешь.

— Слушай, только не начинай ничего — и ничего не будет.

— Ты просто не хочешь ничего обсуждать. Замкнулся в себе, и все. Будь же честен. Та женщина в программе похожа на Лилли, правда?

— Ладно. Кое-какое сходство было.

— И ты поэтому сразу подумал о Лилли?

— Ох господи…

— Не юли! Подумал?

— В какой-то миг — да…

— И тебе стало хорошо?

— Нет, послушай, Мардж, это же пять лет назад было!

— Разве время что-нибудь меняет?

— Я же тогда извинился.

— Извинился! А знаешь, каково мне было? А если б я так с каким-нибудь мужчиной? Как бы тогда было тебе?

— Не знаю. Сделай — и пойму.

— Вот, теперь ты еще и хамишь — Ну ничего себе!

— Мардж, мы это уже обсуждали четыреста или пятьсот раз.

— Когда ты занимался с Лилли любовью, ты целовал ее, как сейчас меня?

— Нет, наверное…

— А как тогда? Как?

— Боже, да прекрати же!

— Как?

— Ну… иначе.

— Как иначе?

— Ну, там была какая-то новизна. Я возбудился…

Мардж подскочила на кровати и заверещала. Потом умолкла.

— А когда ты меня целуешь, не возбуждаешься, так?

— Мы друг к другу привыкли.

— Но вот это и есть любовь: жить и расти вместе.

— Ладно.

— «Ладно»? Что значит «ладно»?

— В смысле — ты права.

— Ты от меня отмахиваешься. Тебе просто не хочется разговаривать. Вот ты живешь со мной уже столько лет. А почему?

— Сам не знаю. Люди привыкают — как к работе. Люди просто привыкают. Случается.

— То есть жить со мной — для тебя работа? Сейчас для тебя — это работа?

— На работу по часам ходишь.

— Ты опять! Мы серьезно говорим!

— Хорошо.

— «Хорошо»? Мерзкий осел! Ты сейчас уснешь!

— Марджи, ты чего от меня хочешь? Уже много лет прошло!

— Хорошо, я скажу тебе, чего я хочу! Я хочу, чтобы ты поцеловал меня так же, как Лилли! Чтобы ты выеб меня, как Лилли!

— Я так не могу…

— Почему это? Я тебя не возбуждаю, как Лилли? Потому что я не новая?

— Да Лилли я вообще уже не помню.

— Что-то да помнишь. Ладно, можешь не ебать! Но поцелуй меня так же, как Лилли целовал.

— Да господи боже мой, Марджи, прошу тебя, отвянь!

— Я хочу знать, почему все эти годы мы живем вместе! Я что, всю жизнь псу под хвост пустила?

— Все так делают — почти все.

— Пускают жизнь псу под хвост?

— По-моему, да.

— Если б ты только знал, как я тебя ненавижу!

— Хочешь развода?

— Хочу ли я развода? Боже мой, как ты спокоен] Ты мне всю жизнь к чертовой матери поломал, а сам спрашиваешь, хочу ли я развода! Мне пятьдесят лет! Я тебе всю жизнь отдала! Куда мне теперь?

— Хоть к черту на рога! Я устал тебя слушать. Устал от твоего гундежа.

— А если б я это с чужим мужчиной сделала?