И он со своей невестой, названной в честь Девы Марии на Сретенье, шел вместе с ними. Она была босая, он обут; она была бела, он — темнолиц; у нее на щеках были ямочки, его усы свисали по сторонам рта; от нее пахло свежей водой, от него — козлом и водкой; она грызла веточку розмарина, он курил, щурясь от счастья, ничего не слыша и не ощущая, потому что он шел с ней.

Крик. Толкотня. Цветы и свечи. Четки из конфет, словно патронташи на груди у подростков. Разноцветные сахарные фигурки в коробах с угощеньем. Сладкие хлебцы с кунжутом.

Мачохон вспомнил, что ему приходилось снова и снова развязывать узелок, где хранились деньги, и покупать угощенье и подарки для Марии Канделарии. А сейчас — от плеч всадника до копыт коня — сплошной сгусток тьмы двигался по равнине. Белые звезды на конских боках вздрагивали в такт рыси, а всадник глядел на звезды, небесные шпоры. Но то были не звезды, а светляки, колкие, как шпоры зеленого света, и крупные, как цветы чореке.

Саранча налетела, подумал Мачохон и наклонил голову, чтобы закрыть лицо от светящихся насекомых. Светляки облепили ему шляпу, натянутую до ушей, словно сверху сыпался крылатый золотой град. Конь пыхтел, как мехи в кузне, пробиваясь сквозь гущу искр. Мачохон увидел слева птицу беды и перекрестился, не выпуская поводьев.

Птица беды закричала, и лесные голубки жалобно завторили ей. Все летучие твари кинулись куда-то, чтобы скрыться от смертоносных светляков, подобных туче саранчи. Вразнобой завыли койоты. Поскакали в стороны зайцы, и лунные олени убежали в негустую тьму.

Мачохон попытался схватить рукой летающие искры. Они прибывали, нечем было отмахнуться, защитить лицо. У него уже болел затылок. Конь, седло, овчина, переметная сума, в которой он вез подарки, — все горело без пламени, запаха и дыма. Со шляпы за уши, на шею, за вышитый ворот рубахи, по рукавам, по волосатым запястьям, между пальцами, словно холодный пот, ползли светляки — первозданный свет, при котором видно все и все расплывчато.

Мачохон, весь смоченный светом, почувствовал, что челюсть у него дрожит, как слабая подкова. Руки дрожали еще сильней. Он выпрямился, чтобы видеть дорогу, лицо его открылось врагу, и белый огонь хлестнул его по глазам. Он пришпорил коня, как мог сильнее, и вдавился в седло, чтобы не упасть на землю…

Он не упал и остался навсегда фейерверком в небе. У самой земли из муравейников выползала ночь.

IV

Вака Мануэла, люди с земель Хуана Росендо, братья невесты, алькальд Писигуилито — все пришли вместе, чтоб не страшно было.

Сеньор Томас закрыл глаза, когда ему сказали, что сын исчез. Его словно оглушило. Он молчал, но сердце истекало кровью.

Вака Мануэла, опухшая от слез, снова и снова прижимала платок к плоскому носу. Алькальд давил носком сапога какие-то песчинки на кирпичном полу. Кто-то вынул пригоршню сигар, и все закурили.

— Земля его проглотила, — сказал алькальд потише, чтобы не причинить сеньору Томасу лишней боли, и прибавил, выпуская сквозь ноздри благоухающий смоквой дым: — Где мы только не искали: все обшарили, все лощины исползали, под камнями смотрели, под водопад подлезли, который за жнивьем, на белых камнях!

— Одно утешенье: мир поглядит, — вставил слово один из братьев невесты. — Я знал такого, он по миру бродил, почти что голый, весь оброс, и соль ел, как скотина, все просыпался. В чужой земле и сон не в сон, там не отдохнешь, не выспишься, как дома. А на родной земле, в которую ты и мертвым ляжешь, спать хорошо, спокойно, свободно, силы так и прибывают.

— Вздор вы говорите — оборвал его сеньор Томас. — Околдовали сына моего, а нам теперь надо разыскать, где его птицы клюют, и похоронить его тело.

— Сеньор полковник тоже так думает, — сообщил алькальд, помахивая, как и приличествует власти, посохом с черными кистями и приосаниваясь при упоминании о начальнике отряда, Чало Годое. — А сам к нему курьера послал с вестью о Мачохоне, он велел мне передать, чтобы я был поосторожнее — нам еще долго с индейцами воевать.

— Что правда, то правда… — веско сказал сеньор Томас, но жена перебила его, рыдая в платочек:

— Ой, господи милостивый, пресвятой!…

— Что правда, то правда, только не нам. Кончились Мачохоны. Не воевать им. Мой был последний, так и знайте, самый распоследний… — И голосом, обдиравшим нос изнутри, сморкаясь и рыдая, он добавил: — Кончилось наше семя, кончился род за то, что один из нас сделал злое дело.

Неподалеку, на галерее, крестник хозяина — мальчик с заячьей губой — обдирал молодые початки на разостланную шкуру, и зерна шуршали, словно крестный брил ему голову машинкой. Падающие зерна стучали по шкуре, хрюкали свиньи и шумели куры, которых он отгонял, обнажая зубы под раздвоенной губой:

— Пошел отсюда, боров… кыш, куры!

Вака Мануэла вышла, велела ему замолчать, и в доме стало тихо, будто все вымерли. Друзья, братья невесты и алькальд ушли, не прощаясь с сеньором Томасом, который глотал слезы, сидя в кожаном кресле спиной к дверям.

А у себя на галерейке, выходящей на дорогу, замерла невеста, держа в левой руке нож, в правой — колбасу. Всякий раз, как братья забивали свинью, она выставляла там на продажу мясо и всякие из него изделия. Сейчас остатки туши, истекая кровью, висели на веревке, натянутой от столба к столбу. Колбасы лежали на тростниковом прилавке, куски жареной свинины — на листе воска, а сало — в жестяной банке.

Мальчик, которому Мария Канделария продавала колбасу, смотрел не нее, но она, застыв на месте, слушала женщину, стоявшую внизу, на дороге. Лицо у той было темное, волосы — сбитые, платье — засаленное, но зубы ослепительно сверкали.

— Да, красавица, — говорила женщина, — пошли они лес выжигать и, верь не верь, увидели в огне дона Мачохона. Весь в золоте едет: и шляпа, и плащ, и седло, копыта у коня и те золотые. Загляденье! Говорят, они его узнали, потому что едет уж очень хорошо. Сама помнишь, какой он был на коне. Одно слово — мужчина. Ох, матерь божья!… Позавчера ходила я к сеньоре Баке, а она меня и выгнала. Только тебе, говорит, померещится, что Мачохон будет там, где лес жгут. Так и сказала. От водки это