И испарились через десять минут. Это что такое нужно напутать, чтобы родилось такое недоразумение?!

К третьему часу в голове сформировалась глупая идея, именуемая «синдромом побега». Убежать, а потом доказать, что прав. Потом вдруг пришло в голову, что сценаристы фильмов, где арестованный чудесным образом сбегает из-под усиленной охраны, находят самое простое объяснение тому, почему фильм не заканчивается, не успев начаться. Надели наручники – логично. А вот сам снял – это уже фэнтези, не имеющее к реальной жизни никакого отношения.

И покой пришел сам собой. Вспомнился Вадим Пащенко. Вспомнился Антон. Сашка бы их не бросил…

К окончанию четвертого часа Пермякову надоело смотреть, как гаишник, лежа на верхнем шконаре, катает из хлебного мякиша катыши и движениями Шакила О’Нила забрасывает их в «очко», расположенное в углу. «Король ночных дорог» на протяжении получаса стремился во что бы то ни стало попасть хлебом в парашу.

Сашка вырос в семье, где была одна мать. Отчим со своей «восьмеркой», а потом – с «пятнашкой» и трехкомнатной квартирой, соседей которой следователь теперь ежедневно будил по утрам, – появился позже. Что такое машина в семье, Санька понял в семнадцать. А что такое завтракать по утрам хлебом с чаем, без масла и варенья, он узнал с того самого момента, когда стал себя осознавать. Мать, работая на Капчагайском кирзаводе, «приняла» на спину поддон с кирпичами, оторвавшимся от стропил. Ходить потом она могла, но с тех пор они вдвоем – пока Сашка в четырнадцать лет (раньше не принимали) не устроился на хлебозавод помощником пекаря – жили на ее пенсию по инвалидности. Что-то уходило на лекарства, что-то на еду, казалось – хватало. Но приходилось еще учиться непринужденно вести себя в школе, приходя в аккуратно зашитых брюках, когда одноклассники были в джинсах и батниках.

До тринадцати лет Сашка жил в Казахстане. Поэтому знал цену хлебу и всему, что связано с едой. Даже теперь, когда в его жизни появился достаток, он ничего не мог с собой поделать. Привычка вычищать кусочком хлеба тарелку в прокурорской столовой коробила, наверное, кого-то, однако сам он этого не замечал. Это для него было так же естественно, как из стакана вытрясти в рот ягоды компота. Он помнил те дни, когда в восемь лет приходилось ложиться спать голодным и плакать от непонимания того, почему так получается. Кому-то поведение в столовых могло показаться банальной скупостью или перебором в демонстрации педантичности, но только не Струге с Пащенко.

А этот парнишка со второго этажа бросал и бросал хлеб в парашу…

Бросал и бросал…

Он мешал Сашке думать, и теперь, даже если бы этот человек на его глазах спас мир, в Сашкином отношении к нему уже ничего бы не изменилось.

– Это же хлеб!

– Я знаю. Скорей бы на допрос вывели, что ли…

На этот раз он попал точно в дырку, что подтвердило липкое хлюпанье из угла камеры.

– Способ, которым он тебе доставался, по всей видимости, и является основной причиной твоего присутствия здесь?

Больная тема задета, вопросов нет… А разве не этого хотел добиться Сашка? И добился. Его взору предстало подернутое ненавистью лицо отставного служителя безопасности дорожного движения.

– Ты тут-то не гонорись по-правильному!.. – Сухой плевок с верхних нар под ноги Пермякову. – Не в прокуратуре. Понятно, что не за рвение в службе тебя сюда определили.

– Не за рвение, – согласился Сашка и посмотрел под ноги. Туда, куда должен был упасть плевок, если бы он имел место быть. – «Понятно» ему… Быстро ты к понятиям приучился. Только к странным понятиям. С ними долго здесь не проживешь…

Беседа гаишника затянула. По его скудным представлениям о камерной жизни, оставить собеседника со своим мнением нельзя. Поэтому родилась напрашивающаяся острота.

– Чувствуется опыт. Не первая ходка, что ли?

Пермяков лениво моргнул.

– Люди в доме на пол не плюют и хлеб в унитаз не выбрасывают. Если, конечно, речь о людях идет, а не о скотах…

Дальнейшее произошло быстро. Тучный тип, читающий затертый до ласы тюремный роман без половины страниц, успел лишь положить книгу на живот, но уже через пять секунд – когда все закончилось – снова углубился в текст. «Цыплячий» следователь предпочитал вообще не участвовать в каких-либо склоках. По ночам он беззвучно плакал, сдавливая лицо, чтобы его не было слышно, а днем безучастным взглядом рассматривал потолок и молчал.

Гаишник соскочил с нар в тот момент, когда Пермяков поднялся и вышел на оперативный простор. Едва в его сторону качнулся торс противника, Сашка без злобы, но сильно двинул ему с правой в скулу. Точнее – хотел в скулу, но любитель баскетбола, отшатнувшись, зачем-то привстал на носки…

Потом добавил. Опять без злобы.

Потом еще раз, чтобы закрепить.

И вот уже семь часов, как хлебом никто не бросается, не матерится, спокойствия не нарушает, не в тему не острит. Остатки хлеба вернулись в «телевизор» к харчам остальных арестантов, а напряженность бывшего милиционера исчезла вместе с его двумя верхними зубами. Резцы были последнее, что гаишник утопил в параше. И вот уже семь часов, как он использует ее по прямому предназначению. Только теперь все чаще.

– У тебя почки больные, – сказал гаишнику тучный. – Сообщи адвокату. Иногда помогает.

– Не думаю, цто у меня адвокат в урологии силен.

Тучный опять опустил роман на живот и посмотрел на жертву прокурорского произвола поверх очков.

– Я об изменении меры пресечения говорю, мил человек.

Никто не знал, кто такой этот тучный и по какому случаю здесь находится. Ясно было одно: костюм «Адидас» был на нем настоящий. Он брился каждый день, и конвоиры на него никогда не обращали внимания. Даже тогда, когда все вставали, тучный продолжал лежать и читать засаленный роман. А вот Сашке один раз даже досталось палкой. Удовольствие от этого получил лишь гаишник. Конвоир не получил. Он встретился взглядом со следователем и решил более никогда так не поступать с этим крепким мужиком, от которого почему-то не пахло камерой, словно не прижился. Аромат «крытки» впитывается в арестанта с первой минуты и с этого момента становится неотъемлемым признаком, позволяющим конвою распознавать «своих» от «чужих».

А от этого прокурорского следака пахло свободой и мылом «Fa» тучного. Нет, не прижился…

И конвоир, мгновенно потеряв к Сашке интерес, поспешил отвести глаза.

Но где же Вадим?..

Уже девять утра. В этой камере Сашка уже семнадцать часов. Ровно в шестнадцать часов пятнадцать минут прошлого дня судья Центрального суда по фамилии Марин подписался под своим решением лишить Пермякова свободы на десять суток. Следователь знал, что будет происходить эти десять дней. Допросы, допросы, допросы, чередующиеся с шантажом, уговорами и угрозами… Ему ли это не знать?

Он с усмешкой подумал о том, что, если бы выпускников юрфака, подобно студентам медицинского, которым устраивают частые экскурсии в морг, запирали бы на десять суток в СИЗО, может быть, что-то в их воззрениях и изменилось бы. Может, и вели бы себя по-другому – больше понимали чувства подследственных, знали наверняка, что делают…