Собственно Церковь (по-гречески: эк-клезиа) означает не собрание и соборность, как это часто переводят, а именно выбранность (в противном случае была бы не эк-клезиа, а суклезиа), а глагол экклейо означает исключаю.

Половина тогдашней России ушла в раскол. Не так принципиально, кто в этом случае прав, кто виноват. Действительно ли надо было переписывать богослужебные книги по греческим образцам и креститься тремя перстами. Важно то, что было понятно: царство, «разделившееся в себе не устоит». И царь Алексей Михайлович, который раньше готов был к теократии, вынужден показать Никону на его место — НИЖЕ себя и стать арбитром между раскольниками. Он вынужден был возвращать протопопа Аввакума, мирить всех, наказывать и казнить тех, кто не захотел замирения (опять же, раскольников).

Прошло 100 лет, а возникла та же проблема, что и перед Иоанном Грозным. И опять стало очевидно: Православие хорошо для защиты, для колонизации язычников (территория России за это время, между прочим, утроилась), которые не считают себя избранными, но не годится для наступления, для прорыва в Европу, которая тоже имеет христианское мировоззрение и считает его не менее истинным, чем Православие.

Оставлять все как есть тоже нельзя — возникает саморазложение и самораскол. Хочешь — не хочешь, царь вынужден становиться светским государем и вставать над церковью. А ведь в Европе начинается расцвет наук и ремесел, что лично увидел молодой Петр, прибыв в протестантский Амстердам, столицу тогдашнего Запада, перехвативший этот статус у католических Венеции и Генуи.

России требовались выходы к морям — мир богател только за счет торговли, коммуникаций и транзакций. Очевидно, что протестантизм виделся Петру высшей гуманитарной практикой в сравнении с «архаичными» Православием и католичеством. Более того, настоящей религией для Петра становятся «наука и техника», которые выглядят идеологически и религиозно нейтральными и, тем самым, универсальными. А это значит, что успехи в науке и технике будут способствовать экспансии, будут помогать покорять и язычников, и православных, и католиков, и протестантов. Наука и техника есть передовая идеология, с ней можно идти в любую сторону. Это будущее Европы, в которое надлежит впрыгнуть раньше самой Европы, пока она, разрозненная, еще борется с собственными «пережитками прошлого».

Вот какая Россия досталась Петру I. И он, решая аналогичную «проблему Европы и Запада», уже ни минуты, в отличие от Ивана Грозного, не колебался. Он стал «грозным» не в конце жизни, а в начале, когда сам сек головы стрельцам, сам участвовал в пытках. При Петре погибло гораздо больше народа, чем при Иване IV. Он завершил начавшийся уже процесс полного перехода к светскому государству, упразднил патриаршество, закрыл часовни, повелел «мощей не являть и чудес не выдумывать», запретил жечь свечи вне церкви, писать иконы на дереве… Он брил бороды, заставлял носить европейское платье, менял календари и алфавиты. И это была принципиальная позиция, заключавшаяся в ставке на мимесис, подражание.

Философ Лейбниц, «главный» в то время, высказал Петру сомнения относительно долговечности его преобразований, поскольку они поверхностны, не выросли из народного духа, из сущности, а привнесены извне и довольно быстро и радикально. Петр ответил философу так же, как Ленин позже отвечал Плеханову: «Вы говорите, что в России не развиты производительные силы, чтобы на их основе развивались соответствующие производственные отношения? Вы говорите, что социалистическая революция может быть только в развитых капиталистических странах? А я отвечаю, что мы сначала создадим соответствующую надстройку, и она потянет за собой базис!»

«Народный дух создается привычкой, — говорит Петр Лейбницу, — а не привычки вырастают из духа, поэтому мы поменяем привычки, и у нас появятся новый дух и новый народ». По сути здесь воспроизводится спор того же Лейбница с Локком, который утверждал, что сознание есть «чистая доска», на которой опыт пишет все, что угодно. Сам же Лейбниц ратовал за уникальность каждого духа, за разнообразие духов, и считал, что нужно развивать свое мировоззрение из себя самого. Петр не услышал этого. Нет никакой предзаданной сущности, в сознании народа есть только текущий исторический опыт и привычки.

Петр был первым «большевиком». Но чего он добивался? Простого превращения русского народа в типичный европейский? Нет, за этим ВНЕШНИМ подражанием Европе стоял совершенно другой проект!

Чтобы понять логику Петра, душу Петра, надо сделать небольшое отступление. Дело в том, что на изломе истории, в период перехода от феодализма к капитализму, стали враждовать две принципиальные парадигмы. Средневековье подчинялось закону рода и происхождения. Человек, родившийся, например, графом или князем, получал свое место в обществе благодаря своему благородству, он приходил «на все готовое». Человек капиталистический, чтобы добиться чего-то, должен был пройти определенный путь, стать селфмэйдменом, он должен был заплатить годами упорного труда за свой статус. Только то, что завоевано трудом, ценится высоко, только то, что взято усилием и собственной жизнью — настоящее. Настоящая свобода, например, не у аристократа, родившегося свободным, а у раба, который освободился. Не будем сейчас спорить, насколько это верно, важно то, что Петр получил власть в борьбе с династическими группировками, а не естественным образом, и он, очевидно, был склонен придерживаться новой логики и новой парадигмы.

Кроме того, новая парадигма породила логику маргинализма. В чем она состоит? Человек, родившийся, грубо говоря, в столице, в центре некой культуры, подобен старому аристократу — он естественным образом получает все готовое. Человек, родившийся на окраине, находится в эксцентричном положении. Он чувствует, что принадлежит к некой культуре, но в то же время ее центр находится где-то во вне, и ему надо до него дойти, его «покорить», «завоевать столицу».

Этот феномен известен нам не только на примере корсиканца Наполеона, мы и сейчас свидетели того, что вся московская, например, элита — не «коренные москвичи», которые видят в москвичах сонных мух. Одним словом, гении рождаются в провинции, а умирают в столице. Именно потому, что гений сам прошел путь до центра, заплатил за него жизнью, а не получил на блюдечке с голубой каемочкой. Важно еще и вот что: живущий в провинции постоянно сталкивается с чужим, с иной культурой, он находится в экстремальной ситуации, когда вынужден постоянно балансировать на грани своего и чужого, упорно защищать свое. Тот, кто живет в центре, находится под защитой окраин и с чужим не имеет дела. Более того, он даже толком не умеет отделять свое от чужого, не имеет представления о чужом, часто путает свое и чужое и, главное, часто соблазняется чужим, как чем-то далеким, интересным, экзотичным. Поэтому для провинциала «столичные фрукты» не только сонные мухи, но и предатели, которые вместо защиты своего и его развития постоянно увлекаются чужим, предают свою провинцию.

Все экстремисты вырастают из провинциалов. Из современных примеров — Жириновский, родившийся в Средней Азии в семье «юриста» и ставший главным русским националистом.

Маргинальное происхождение обладает и еще одним преимуществом. Тот, кто находится на краю культуры или даже одной ногой стоит в одной культуре, а другой ногой в другой, имеет возможность посмотреть на сбою культуру со стороны, имеет точку опоры во вне, позволяющую переворачивать свою культуру, модернизировать ее. Эта логика позже прекрасно будет интегрирована, например, в марксизм. «Посмотрите, — говорит Маркс, — пролетариат — это класс, вытолкнутый на обочину общества, но именно поэтому он может видеть целое этого общества со стороны и именно поэтому может из вне преобразовывать это общество».