— Может, выпьете с нами, товарищ капитан? — предложил прапорщик, указывая горбушкой на початую бутылку и нечистый мокрый стакан. — Для сугреву!

— Нет, — ответил Кудрявцев и пошел, чувствуя, как смотрят ему вслед наглые прапорщики. Все не мог понять, кого напоминает ему отрубленная голова бычка.

Бригада угрюмо шевелилась, дышала и хлюпала, напрягая огромное стальное тулово. Проснулась, сердито и недовольно стряхивала с себя землю и сор. Бугрила загривок, горбила спину, выползала из берлоги на свет. И на этом холодном свету начинали тускло светиться взбухшие мышцы, мерцали глазницы, скребли землю металлические острые когти. И там, где недавно дремало, покоилось невидимое существо, — там открылась парная черная рытвина, отпечаток огромного тела, сырая потная лежка, откуда поднялся и пошел на кривых могучих лапах растревоженный зверь.

Кудрявцев стоял в люке боевой машины пехоты, сжимал тангенту, посылая команды командирам взводов. Направлял машины к ближнему тракту. Уклонялся от движения выруливающих встречных машин, увертывался от неуклюжих танков, встраивался в общую, медленно собираемую колонну, в которую криками, матом на батальонных радиочастотах вгонялись взводы и роты, машины связи, грузовики со снарядами, цистерны с водой, подвижные зенитно-ракетные комплексы. Регулировщики, забрызганные грязью, задыхаясь от едкой, бившей в лицо гари, отмахивались жезлами от наезжавших танков. Как злые погонщики, криками, взмахами палок направляли тупое, неповоротливое стадо в одну сторону — к черному земляному тракту, в который проваливалась, оседала, продавливала землю, выстраивалась маршевая колонна.

Рядом в люке, отделенный от Кудрявцева стволом пушки, стоял взводный. Его нежно пламенеющее лицо, стиснутое грязным танковым шлемом, алело на ветру, как бутон шиповника. Он наклонялся в люк, что-то сердито и грубо кричал механику-водителю. Но, выглядывая наружу, озирая огромное, наполненное дымами, блеском и шевелением пространство, восторженно сиял глазами, приоткрывал пунцовые губы. Было видно, что он ликует, ощущая свою малую отдельную жизнь встроенной в могучее движение армады, где каждый, кто к ней приобщался, становился непобедимым, всесильным.

Бригада медленно выстраивалась. Осторожно щупала землю. Ставила и убирала с нее многотонные лапищи. Вытягивалась по степи среди серых холмов. Громоздила по вершинам чешуйчатую разбухшую плоть. Спускала в долину глазастую, с бронированным лбищем голову. Хвост ее вяло извивался среди рытвин и капониров, брошенных нужников и свалок, а голова, напряженная, осмысленная, укрепленная на тугой набрякшей шее, устремлялась вперед к невидимой, но уже желанной цели.

Кудрявцев поместился в голове колонны перед взводом тяжелых танков, кидавших ему навстречу брикеты грязи.

В черной гуще сверкала сталь гусениц. Краснели хвостовые огни танков, в эфире звучали позывные и коды, сквозь хрипы и свист он узнавал голоса комбата, ротных, редкие прерывистые команды комбрига и начальника штаба, которые по мере того, как выстраивалась колонна, становились спокойней и сдержанней, вплетались в надсадный рокот и лязг, сотрясавший степь.

Они спустились с холмов в низину. Среди пустых заиндевелых выпасов, темно-зеленых полей, безлистых серых садов тянулось село. Плоское, с отсветами железных кровель, с хрупким веретеном мечети, розоватыми туманными домами. Кудрявцев всматривался в село, пытался обнаружить приметы жизни — скотину, человека, повозку. Но село казалось ракушкой, захлопнувшей свои створки в минуту опасности.

— Притаились чечены! — перекрывая лязг и хрип моторов, крикнул взводный, хватаясь за влажную, в изморози, пушку. Указывал на село выпуклыми сияющими глазами, радовался могучему движению техники, огибавшей околицу.

Над селом, прорезая туман белой струйкой, взлетела ракета. Повисла на согнутом стебле, мерцая в млечном облачке. Сносимая к мечети, качалась, опускалась и гасла, оставляя блеклый исчезающий завиток. Ее бесшумное одинокое появление и медленное печальное исчезновение породили тревогу. Кудрявцев вглядывался в очертания села, в пустые вытоптанные выгоны, в мягкие размытые очертания окрестных холмов, ожидая увидеть источник тревоги. Но его не было. Ракета возвестила кого-то о том, что мимо села движется он, Кудрявцев, в танковом шлеме, в бушлате, с автоматом на брезентовом ремне, упираясь в спинку сиденья, на котором уместился стрелок. Ловит в голубую оптику слюдяное мерцание крыш, железные ворота, кирпичные стены мечети. Эта весть вознеслась розовым облаком, полетела, сносимая ветром в туманную степь. И кто-то невидимый за арыками, безлистыми садами, размытыми далями принял сигнал. Узнал о движении лязгающей дымной колонны.

— Сигналят! — Взводный, минуту назад радостно возбужденный и легкомысленный, теперь настороженно, вопрошающе смотрел на Кудрявцева, словно ожидал от него подтверждения своей тревоги. Потянулся вниз, в люк. Достал автомат. Перекинул ремень через шею, стволом к селу, уплывавшему за рыжий бугор.

Бригада качалась в холмах, раздвигая их стальными боками. Проныривала распадки. Взлетала на округлые вершины и с них оглядывала волнистую степь. Колонна то растягивалась, разрывалась, голова ее уходила вперед, но потом, пульсируя по-змеиному, она снова сжималась, ползла, огибая холмы. Если одна из машин глохла, вся колонна замирала, упираясь в заглохшую машину. Тягач брал ее на трос, дергая, вырывал из грязи, оттаскивал в сторону, и опять громада колонны, лязгая и гремя, продолжала движение, догоняла оторвавшуюся голову.

Кудрявцев видел перед собой копну гари, рубиновые хвостовые огни танка, его тяжелую, обращенную к холмам пушку. Орудия боевых машин и танков были развернуты в разные стороны к вершинам бугров. Глаза стрелков, командиров машин шарили по мягким размытым кромкам, ожидая пулеметной вспышки, белой, как электрозамыкание, искры, чтобы грохнуть по ней всей мощью наведенных стволов.

Город приближался, на дальних подступах высылал навстречу своих гонцов. Высоковольтные линии навешивали над колонной свои медные жилы, охватывали машины плетением металлических вышек. Попадались брошенные, без окон и дверей, строения, словно выгоревшие изнутри. Ржавые пути с окисленными, торчащими среди бурьяна цистернами казались упавшими с неба. И огромная свалка с зеленоватыми испарениями, чешуйчатая, усыпанная колючим металлом, мокрой гнилью, рыхлыми комьями пережеванного городом бесформенного вещества встретила колонну гарью, зловонием, поднявшимся граем ворон.

Они взлетали вяло, в разных углах свалки, ленивыми стаями, каждая из которых задевала землю и спугивала другую стаю. И все они, крича, заглушая моторы, сливаясь в черное мелькание, наполняли небо растопыренными черными крыльями, наклоненными головами, опушенными когтистыми лапами. Затмевали свет, кружили над колонной свою скрипучую карусель, пикировали, наставляли раскрытые злые клювы, маленькие яростные глаза. Стальные машины, пулеметы, орудия залипли в этом вязком, орущем и хлопающем облаке. Вороны не пускали колонну, посыпали ее сверху сором, пометом, черными лохматыми перьями.

Лейтенант-херувимчик пригнулся в люке, вобрал голову, словно ожидал удара отточенного клюва, выставил вверх автоматный ствол. Кудрявцев отворачивался от свалки, от ядовитых дымов, от зловония, летящего с земли и неба. Увидел, как падает на машину черная, с растопыренными перьями птица. Из нее вылетела упругая струя, разбилась о машину, брызнула ему на лицо теплую каплю.