— Подобных красот еще много встретим на пути, — сказала Майра.

— Не туда смотришь! Левее! К нашему мотелю.

— А что там? Ничего не вижу. Кактусы… Что еще?

— Ты что, слепая? Гляди! Лошадь с жеребеночком. Приветственно нам машут головами.

— Что ты выдумал? Какая лошадь? Какой жеребенок? Я не стал объяснять. Я глядел во все глаза и не мог налюбоваться. В лощине, под стеной из кактусов, ограждавших мотель от дороги, на маленьком, поросшем бурой травой пятачке паслись кобыла и жеребенок. Так я сразу окрестил две нефтекачалки, мотавшие вверх и вниз своими лошадиными головами.

У нефтекачалок, а их полно вдоль дорог в Калифорнии, поразительное сходство с лошадьми, какими их дети изображают на рисунках. Непомерно большая голова и тонкое тело с хвостом. Металлическая штанга была телом, два железных противовеса на концах, большой и малый, головой и хвостом. И все время машут, качают. Точь-в-точь кони, отгоняющие слепней и оводов.

Меня поразила композиция. Две качалки рядышком. Одна — крупная, тяжелая. Кобыла. Вторая, вдвое меньше, до мельчайших подробностей повторяла большую. Жеребеночек. Рядом с матерью. И так же, как мать, явно подражая ей, машет головкой и хвостиком. Тоже сосет из земли нефть. Только меньше, чем мать.

Проследив за моим взглядом, Майра тоже заметила их.

— Действительно, лошадь с жеребенком. Как на картине современного художника. Верно?

Я кивнул.

— Представляешь, Майра, я ведь ночью слышал их сопение. И не мог понять, кто это без устали чавкает за окном. Пока мы с тобой предавались любви, эти трудяги, кобыла с жеребеночком, бессонно качали нефть, чтоб мы могли сесть в «Тойоту» и катить дальше, куда глаза глядят. Ну, совсем домашние качалочки. Стоят себе под окном мотеля и знай мотают головами. Как прирученные человеком животные.

— Вот таким ты мне нравишься. — Майра ласково провела ладонью по моему затылку.

— И ты мне.

— Тебе не кажется, что мы слишком рано объяснились в любви? После единственной ночи.

— Не кажется, — усмехнулся я. — Насколько мне помнится, в любви объясняются не после ночи, а до нее. После чего уже следует первая ночь.

— Ты — пуританин. Я это еще в постели обнаружила.

— Разочарована?

— Воздержусь от комментариев. Значит, мы с тобой немного запоздали с объяснениями в любви?

— Если следовать устарелым традициям цивилизованных людей.

— А зачем ты претендуешь быть цивилизованным? К чему тебе эта ветошь? Будь свободным, раскованным. Представь, что мы с тобой — дикари. Нам плевать на цивилизацию. И на весь мир. Есть только ты и я.

И «Тойота». И дуй вперед. Не оглядываясь. Позади ничего хорошего.

— А лошадь с жеребеночком?

— Прощай, лошадь! Прощай, жеребеночек! А теперь трогай, милый! — потрепала она меня по плечу.

До чего прекрасна эта страна!

Сколько я исколесил по ее дорогам, — а я в этой стране уже год, — никак не могу насытиться открывающимися слева и справа от широченных автострад картинами могучей, пышущей здоровьем и силой, спокойной уверенностью жизни.

Говорят, что пейзажи Америки однообразны. Мол, сколько ни едешь, одинаковые бензоколонки, те же мотели, словно близнецы, отштампованные на одном прессе, закусочные «Мак Дональд».

Господи! Какой дальтонизм! Разве бывает тоскливым цвет здорового румянца во всю щеку? Разве может наскучить взгляду вид мускулистого тренированного тела?

Едешь, и душа наполняется восторгом. Вот на что способен человек! Вот какой преображает землю! Здесь уже давно создано все, чем коммунисты столько лет пытаются соблазнить человечество, да дальше пышных слов и посулов не смогли уйти. Погрязнув вместе с клюнувшими на их приманку народами в бесконечном болоте бесхозяйственности и нищеты.

Только в Америке я понял, как могуч и привлекателен трижды проклятый капитализм. Какой силой обладает свободная инициатива, расковавшая творческую потенцию человека. Земля здесь ухожена с нежностью пылкого любовника, и человек берет у нее, благодарной, все, что ему нужно. И берет с избытком. Да с таким, что может кроме себя до отвала накормить весь остальной мир.

Есть красота весеннего цветения. Легкая, воздушная, пьянящая. И есть грубоватая, тяжеловесная красота обильно покрытой плодами земли. Америка прекрасна вот этой красотой изобилия. И мне, выросшему в стране фальшивых лозунгов и обещаний, где, сколько я себя помню, временные трудности всегда остаются постоянным фактором, вот эта рубенсовская красота румяной Америки сразу пришлась по душе.

Еще в России, пытаясь представить Америку, я предполагал нечто подобное, но моя фантазия оказалась слаба по сравнению с тем, что предстало моему взору в этой стране. Любая мелочь, которую и не заметит человек, родившийся здесь, мне, новичку из совсем другого мира, говорит о многом.

Мы неслись на хорошей скорости, я лихо перестраивался из ряда в ряд, обгоняя одних и давая обойти себя другим, нетерпеливым. «Тойота» гудела ровно, уверенно, как знающая свою силу лошадка, и вела себя, как рыба в воде, на упругом бетоне, расстилающемся под колесами, в многорядной колонне себе подобных.

Слева то укрывался за холмом, то снова широко распахивал слепящую ширь океан. В воде, за мили от берега, чернели переплетениями металлических конструкций вышки на искусственных островах с пузатыми белыми цистернами для нефти, добытой со дна морского. Здесь все работало на человека. И море, и земля. Как только зеленые, в пальмах и кукольных домиках холмы сглаживались в равнину, возникали квадраты ухоженных полей. Разной окраски. Одни квадраты изумрудно-зеленые. На них ровными рядами набирали сочность кочаны салата, осеняемые струями дождя из автоматических поливалок. Другие квадраты — золотисто-желтые. Урожай с них убран. Осталось жесткое жнивье. А на третьих — сплошная жирная чернота свежевспаханной земли, готовой быть осемененной. И все это рядом, по соседству. Словно сбился календарь, смешались в одну кучу и весна, и лето, и осень.

Не было лишь признаков зимы. Надо всем этим жаркой улыбкой лучилось калифорнийское солнце, любуясь плодами рук человеческих. Молодой и сильной нацией, в которой смешались бесчисленные иммигранты со всего мира в такой крепкий коктейль, какому только могут удивляться и завидовать народы Земли.

Нечто вроде этого я и высказал Майре, подремывавшей на переднем сиденье справа от меня. И вызвал немедленную отповедь.

— Протри глаза, — сморщила она свой носик. — Сними розовые очки. Ты ведь достаточно зрел и бит жизнью, чтоб разглядеть что-нибудь и позади витрин.

— Прости меня, — не согласился я. — Но в таком случае, вся Америка — сплошная витрина. Даже чрезмерно отягощенная разложенными товарами.

— И этот товар радует твое сердце? — кивнула она на окно. Я взглянул и ничего не понял.