Непонятно, в какой точке находится котёнок, и мы выбиваем топором верхние кирпичи, чтобы лучше слышать, откуда идёт звук. Но это трудно: сверху бегают и шумят дети, приходится так напрягать уши, что в них начинается звон. Я продолжаю изображать из себя кошку, зовущую любимого сыночка ужинать. Периодически голос срывается, и мяуканье становится похожим на гортанные мартовские вопли котов. Вдруг котёнок замолкает.

— Чего это с ним? — испуганно спрашиваю я.

— Устал, наверное, — мотоволонтёр продолжает ожесточённо ковырять цемент. — Надо ещё вот этот кирпич снять…

Цемент замешан на славу — не поддаётся.

— А ты сможешь?

— Ну, не зря же я в стройбате служил?!

Кирпич шатается, как зуб, но боковой нарост цемента не даёт ему окончательно вывалиться. Я начинаю расшатывать кирпич, пытаясь растереть им раствор. Наконец, он вываливается, и мне удаётся заглянуть внутрь кладки. В зоне обзора нет никого.

Котёнок снова начинает пищать. Звук идёт из того места, где смыкаются два подвала. Там, где были вытащены другие котята, и стоит баночка детского питания. Мы ползём туда.

— Потуши фонарик и мяучь.

Я послушно тушу фонарик и мяучу. Я охрипла и устала. Котёнок то ли не может выбраться, то ли просто издевается над нами.

— Котейка, ну выбирайся, пожалуйста, — шепчет мотоволонтёр очень ласково.

Всё без толку. Мы выходим на улицу и устраиваем перекур.

— Ну, вы же его достанете? — спрашивает хозяйка первой квартиры. — А, Лёш?

ЛЁША! Ну, конечно же, Лёша! — с облегчением думаю я. Мотоволонтёр — Лёша! Ёкарный бабай!

— Вот какую вы себе замечательную профессию выбрали, — с уважением продолжает хозяйка. — Спасатели.

Я тронута. Я очень хочу стать настоящим спасателем.

Оказалось, в подвале мы просидели почти три часа, и Лёхе пора ехать узнавать, не подвезли ли воду для лагеря.

— Один я быстрее съезжу, — объясняет он мне. — А ты сиди и думай, что делать.

Он взгромождается на байк и уезжает.

Я сижу на асфальте, привалившись спиной к закрытой створке подъездной двери. Мыслей никаких. Солнце печёт. И рубашка, и защитные штаны покрыты слоем пота, грязи и паутины. Руки от напряжения потряхивает.

Отдохнув, вытаскиваю кошку Люську из коробки, отдираю присосавшихся к ней котят и снова лезу в подвал первой квартиры.

Люська не хочет в подвал и пытается вывернуться, но я крепко зажимаю её лапы в руках. В низкой каморке я сажусь на колени и запихиваю кошку в отверстие, где должен быть котёнок. Люська мяучит, и ответный писк котейки звучит воплем радости — на меня он реагировал не так. Я подпираю вход камнем, но через проделанные нами дыры кошка уходит к соседям.

К возвращению Лёхи план готов.

— Ты сидишь во втором подвале и следишь, чтобы она не выскочила. Я повторяю манёвр, кошка мяучит, котейка выходит на её голос.

И я снова вытаскиваю кормящую Люську из коробки.

На деле план не работает — Люська не мяучит.

Я пропихиваю её в дыру, тяну за шкирку, вцепляюсь ногтями в уши, тру мордой о кирпичи — она молчит.

— Люсенька, — молю я. — Ну помяучь!

Она молчит. Я начинаю злиться.

— Сука, — шиплю. — Ори! — и загибаю её пышный хвост так, что он почти ломается.

Люська молчит. Я бью её кулаком. Я матерюсь, как умею. Кошка не вырывается и даже не пытается меня оцарапать. Она смотрит покорным всепрощающим взглядом и молчит.

— Подожги ей хвост, — советует Лёха из соседнего подвала. — Хвост она потом залижет, а котейку спасём.

Я сомневаюсь недолго. Во мне сидит страшная злость и на Люську, не желающую доставать своего ребёнка из подвала, и на самого котейку, по вине которого мы тут торчим. Это злость от бессилия.

Шерсть на хвосте — длинная и густая — долго не подпускает пламя к коже. Воняет палёным, зажигалка раскаляется и вдруг Люська негромко мяучит. Котейка отзывается, как прежде, радостно. Кошка мяучит ещё раз, но по всему ясно, что котёнок не может выбраться из кирпичного мешка, а Люська ни в какую не желает в него лезть.

Я вытаскиваю кошку и почти швыряю её на свои колени. Одной рукой продолжаю держать Люську, другой, причудливо вывернутой, общупываю отверстие, далеко вытягиваясь. Когда внешняя стенка подступает к плечу, я натыкаюсь кончиками пальцев на два кирпича. Они загромождают проход, их невозможно вытащить, но я стараюсь изо всех сил. Отталкиваю один подальше и, подцепив двумя пальцами, медленно тяну к себе второй. Я вою от усилия, рукав рубашки рвётся и задирается, неровная поверхность царапает руку сразу со всех сторон. Кое-как достаю кирпичи и вдруг понимаю, что кошка свернулась клубком и спит на моих коленях.

Страшно ругаясь, я предлагаю засунуть её в дырку и забаррикадировать выходы с обеих сторон, а самим уйти на полчаса. Тогда ей по-любому придётся мяукать. Лёха соглашается.

Когда мы вернулись, кошка сидела у выхода из подвала, а котейка молчал.

«Задавила?» — подумалось мне. За шкирку я выкинула Люську в подъезд.

В каморке мы чувствуем себя уже почти уютно. Лёха усаживается на гору камня и прислоняется спиной к стене. Я стою на коленях и мяучу в дыру. Так, в полной темноте (мы выключили фонари, чтобы не испугать малыша светом) проходит двадцать минут.

После очередного мявканья Лёха быстро проводит рукой по моей спине. Я замолкаю и напряжённо вслушиваюсь в тишину. Но нет, котёнок молчит. Лёха опять опускает руку мне на спину, а я снова ничего не слышу.

— Что? — включаю фонарик и поворачиваюсь к нему.

— Ничего, — отвечает Лёха. — Это я приставать начинаю.

Хочется надавать ему по ушам, но я только зло цыкаю.

Достать котёнка нам не удалось.

— Вот же стерва, — делюсь я с хозяйкой. — Собственного котёнка выручать не желает! Где, блять, материнский инстинкт?

— А это не её котёнок, — говорит хозяйка. — Её котята потонули, она после наводнения в наш подъезд пришла.

Вечером я лежу на раскладушке возле кухни. Солнце ушло за дорогу и скоро начнёт садиться. Я смотрю в небо, потом начинаю тихо реветь. Накрываю лицо кепкой, слёзы катятся на шею и заливаются в уши. Осторожно, чтобы обитатели лагеря не заметили мокрого лица, встаю и ухожу в палатку. Эти люди таскали трупы, зачем им мои переживания об измученной кошке и погибающем котёнке. Впервые за время в лагере я рыдаю — с хлюпаньем и тихим подвыванием. Впервые я обрадована, что не попала сюда в первые дни.

Потом возвращаюсь на кухню и снова ложусь на раскладушку. Зажмуриваюсь — и опять передо мной Люськин покорный взгляд.

Подсевший костыляшка Дима жизнерадостно спросил:

— Ну, чего с тобой?