Здесь у Пушкина идея, обогнавшая время – «общее мнение имеет нужду быть управляемо». Эта идея, ставшая через 100 лет квинтэссенцией пропаганды и «паблик рилейшнз», тогда, конечно, была недооценена, примитивно понята. По большей части все свелось к ужесточению цензуры. Только друг Пушкина – Вяземский делает попытку вернуть идее первозданный смысл. В 1833 году он предлагает создать официальную газету, находящуюся под контролем правительства и проводящую его политику. Опять-таки для того, чтобы управлять общественным мнением, но не путем запретов и репрессий, а путем объединения людей близких мировоззрений и предоставления им трибуны для дискуссий.

По-своему видел пути влияния на общественное мнение и Бенкендорф, хотя он и отдал должное идее Пушкина. В связи с этим интересна ситуация с книгой маркиза де Кюстина о путешествии по России – «Россия в 1839 году». Прочитав ее, Бенкендорф сделал вывод – клевета. Но общество обсуждало, пересказывало. И Бенкендорф задумал акцию противоположную – издать книгу-опровержение. Остановился на сподвижнике Булгарина – писателе Николае Грече, как авторе такого опровержения. И тот согласился исполнить заказ. Прием, который через столетие нашел себя в практике советских спецслужб.

С писателями и литераторами, выступавшими против монархии, проповедующими нигилизм, западничество, а то и русофобию, неприятие русских национальных традиций, не шедшими на сотрудничество, Третье отделение работало жестко. Их предупреждали, арестовывали, высылали, объявляли психически неуравновешенными. Это касалось Чаадаева, Герцена и Огарева, Белинского. Они были откровенными противниками монархии, отчасти приветствовали социалистические идеи. Третье отделение пыталось воздействовать на некоторых из них, используя мнение литераторов иных взглядов и убеждений.

Боль Бенкендорфа – Петр Чаадаев, энциклопедически образованный, в прошлом офицер гвардии, участник войны с Наполеоном, друг Пушкина и декабристов. В октябре 1836 года в 15-й книжке «Телескопа» вышло философическое письмо Чаадаева. Читая его, Бенкендорф морщился и аккуратно подчеркивал вызывавшие неприятие строки.

«Окиньте взглядом все прожитые нами века, все занимаемое нами пространство, – вы не найдете ни одного привлекательного воспоминания, ни одного почтенного памятника, который властно говорил бы вам о прошлом, который воссоздавал бы его пред вами живо и картинно».

«Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и все, что нам досталось от этого прогресса, мы исказили. С первой минуты нашего общественного существования мы ничего не сделали для общего блага людей; ни одна полезная мысль не родилась на бесплодной почве нашей родины; ни одна великая истина не вышла из нашей среды; мы не дали себе труда ничего выдумать сами…»

«…Великий государь, приобщая нас к своему славному предназначению, провел нас победоносно с одного конца Европы на другой; вернувшись из этого триумфального шествия через просвещеннейшие страны мира, мы принесли с собою лишь идеи и стремления, плодом которых было громадное несчастие, отбросившее нас на полвека назад. В нашей крови есть нечто, враждебное всякому истинному прогрессу».

Прочитанное заставило генерала надолго задуматься. Что делать? Как оградить престол и общество от своеобразных философических наветов? Отправить автора в ссылку, как Герцена в свое время? Выслать за границу? Но как поймет общество? Ведь очень популярен Петр Яковлевич, душа и интеллектуальная звезда московских салонов. И в Петербурге известен.

Пушкин должен высказаться, выразить свое понимание России, – к такому заключению пришел Бенкендорф. И Пушкин высказался. Его письмо ходило в обществе и оно окончательно размежевало «славянофилов» и «западников».

В нем Пушкин возражал Чаадаеву: «Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться… ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал».

Бенкендорф читал агентурные сообщения, из которых становилось ясно, что не все соглашались с чаадаевским сочинением. А после пушкинского письма таких стало еще больше. Нелицеприятные оценки чаадаевскому письму давали известные «славянофилы»: А.Хомяков, Е.Баратынский, П.Вяземский.

В начале октября 1836 года на стол Бенкендорфа легло донесение московского осведомителя камер-юнкера Кашинцева:

«Секретно. № 75. О слухах касательно Надеждина, Болдырева и Чаадаева.

В Москве идет рассказ, что издатель Телескопа Надеждин и цензор сего журнала ректор университета Болдырев вытребованы в С.-Петербург за переводную статью г. Чаадаева и что издание сие запрещено.

О Чаадаеве, который у всех слывет чудаком, идет слух, будто повелено: что как статья его заставляет сомневаться в его добром здоровье, то чтоб к нему ездил наведываться по два раза в день доктор.

Этот рассказ сопровождается необыкновенным общим удовольствием, что ежели действительно эта молва справедлива, то что для Чаадаева невозможно найти милосердие великодушнее и вместе с тем решительнее наказания в отвращение юношества от влияния на оное сумасбродство. 3 октября 1836. Москва».

Решение Бенкендорфа после знакомства с этим сообщением было неожиданным. 23 октября 1836 года он пишет московскому генерал-губернатору князю Голицыну: «…Статья Чаадаева возбудила в читающей московской публике всеобщее удивление. Но что читатели древней нашей столицы, всегда отличающиеся здравым смыслом и будучи проникнуты чувством достоинства русского народа, тотчас постигли, что подобная статья не могла быть написана соотечественником их, сохраняющим полный свой рассудок… И потому как дошли до Петербурга слухи, не только не обратили своего негодования на господина Чаадаева, но, напротив, изъявляют искреннее сожаление о постигшем его расстройстве ума, которое одно могло быть причиной написания подобных нелепостей… Вследствие чего Его Величество повелевает, дабы Вы поручили его искусному медику, вменив ему в обязанность каждое утро посещать господина Чаадаева, и чтоб сделано было распоряжение, чтоб г. Чаадаев не подвергал себя влиянию нынешнего сырого и холодного воздуха».

По сути, Чаадаев объявлялся властью душевно больным, и ему не разрешалось широкое общение, дабы не подвергать себя влиянию сырого, холодного воздуха. Интеллигентное сословие кипело негодованием, хотя недавно и разносило слухи о его душевном нездоровье. Теперь Чаадаеву сочувствовали.

Представлял ли Бенкендорф реакцию интеллигентской среды на это решение? В какой-то мере – да. Он уже начинал понимать ее психологию. Но более всего прогноз Бенкендорфа оправдался в другом, более важном, – он не ошибся в реакции Чаадаева, неплохо представляя особенности его натуры. Тот, узнав о высочайшем повелении, сказал без терзаний, просто и обстоятельно: «Заключение сделанное о нем, весьма справедливо; ибо, при сочинении им назад тому шесть лет философических писем, он чувствовал себя действительно нездоровым во всем физическом организме; что в то время хотя и мыслил так, как изъяснил в письмах, но по прошествии столь долгого времени образ его мыслей теперь изменился и он предполагал даже против оных написать опровержение; что он никогда не имел намерения печатать сих писем и не может самому себе дать отчета, каким образом он был вовлечен в сие и согласился на дозволение напечатать оные в журнале Надеждина, и что, наконец, он ни в коем случае не предполагал, чтоб цензура могла сию статью пропустить».