Что мне до всхлипываний шлюхи — она, мол, не успела ничего проверить, старик как нацелился на кровать, так и поскользнулся на собственной пряжке?

И хозяину было всё ясно, не зря он зябко ёжился и втягивал голову в плечи.

И шлюхе всё было ясно тоже — не зря она так рыдала, позволяя слезам вымывать дорожки на лице и свободно скапывать с подбородка.

«Ты, Кох, поплатишься скоро и страшно. Сердце твоё выгнило, плесень осталась да картонная видимость; смерть тебе лютая в двадцать четыре часа…»

Прощай, убийца Кох.

Двадцать четыре часа миновало.

Один день из трёхсот шестидесяти пяти.

И встающее над лесом солнце показалось мне похожим на огромные, поднимающиеся над миром песочные часы.

Молодая женщина сидела на широком подоконнике, обняв руками колени. Девчоночья поза была ей удобна и привычна; ничуть не заботясь о том, как её легкомыслие может быть воспринято со стороны, женщина смотрела за окно — туда, где грохотали по булыжной мостовой пузатые кареты, расхаживали уличные торговцы, прогуливались богатые горожане и стайками носились чумазые дети.

По ту сторону стекла опустилась на подоконник оранжевая с чёрным бабочка. Женщина невольно задержала дыхание; казалось, с крыльев бабочки пристально глядят два чёрных недобрых глаза.

— Это «глаз мага», — сказала женщина вслух, хоть в комнате не было никого, кто услышал бы и ответил.

Некоторое время бабочка сидела, подрагивая крыльями, потом сорвалась и полетела — трепещущий оранжевый огонёк.

Женщина вздрогнула, будто о чём-то вспомнив. Соскользнула с подоконника; дверь не стала дожидаться, пока она коснётся ручки. Дверь распахнулась сама собой, в комнату без приглашения шагнула девочка или, скорее, девушка, потому что вошедшей было пятнадцать лет, тело её понемногу обретало подобающие формы, но лицо оставалось вызывающе подростковым, угреватым, некрасивым и дерзким.

— Ты была в моей комнате? — спросила девушка вместо приветствия.

— Я принесла тебе книжки, — отозвалась женщина с подчёркнутым спокойствием.

— Я просила НЕ ПЕРЕСТУПАТЬ порога моей комнаты! — сказала девушка, и глаза её сделались двумя голубыми щелями. — Никому, кроме прислуги!

— Считай, что я прислуга, — сухо усмехнулась женщина. — И я не трогала твоих вещей.

Девушка сжала губы. Женщина с тоской разглядывала её лицо — знакомые черты дорогого ей человека претерпели здесь странное изменение, девочка казалась карикатурой на собственного отца.

Женщина подавила вздох:

— Где ты была вчера, Алана? В «Северной корове»?

— Почему бы мне там не быть, — фыркнула девушка с вызовом.

— Разве отец не просил тебя…

Девушка круто повернулась и пошла прочь, на лестницу. И, уже спустившись на несколько ступенек, обернулась:

— А ты, Танталь? «Притон», «кабак»… Ты что, никогда не ходила по кабакам?!

— Сегодня утром отец запретил привратнику выпускать тебя из дому, — устало бросила женщина в удаляющуюся гордую спину.

Девушка споткнулась. Обернулась, и сузившиеся глаза казались уже не голубыми, а чёрными:

— Чего?! Он… ну так… Так будет хуже! Будет хуже, так и передай!

И побежала вниз, подметая ступени подолом тёмного мятого платьица.

* * *

На закате распахнулась входная дверь, слуга поспешил в прихожую, на ходу кланяясь, не умея сдержать глупую улыбку от уха до уха:

— Добрый вечер, хозяин! Вернулись?

Женщина подавила желание бежать вслед за слугой. Поправила перед зеркалом причёску, пощипала себя за щёки — чтобы не вызывать беспокойства нездоровой бледностью — и только тогда вышла, остановилась на верхушке длинной лестницы, дожидаясь, пока человек со светлыми, наполовину седыми волосами поднимется по желтоватым, как клавиши, ступеням.

Это было своеобразным ритуалом. Она всегда дожидалась его здесь.

— Добрый вечер, Танталь.

— Добрый вечер, Эгерт…

Хорошо, что в вечернем полумраке он не может разглядеть её лица. Её безнадёжно бледного лица с ввалившимися глазами, и невинная хитрость с пощипыванием щёк ничего не может скрыть, тем более от него…

— Всё в порядке, Эгерт?

Её голос звучал тепло и ровно. Как обычно.

Он кивнул. Она взяла его под руку, пытаясь придумать какую-нибудь ничего не значащую фразу, но ничего подходящего не придумывалось; он молчал тоже, и так, в молчании, оба отправились в дальнюю комнату — самую большую и светлую спальню в доме.

На столе горел светильник. В глубоком кресле сидела женщина — ничей язык не повернулся бы назвать её старухой. Чёрные тени лежали на белом, потрясающей красоты лице. Тёмные глаза смотрели в пространство.

— Привет, Тор, — ласково сказал Эгерт.

Сидящая улыбнулась и кивнула.

Вот уже три года она не делала ничего другого — сидела, глядя в пустоту перед собой, а услышав знакомый голос, улыбалась и кивала. Душа её летала где-то так далеко, что даже самые близкие люди не могли до неё дозваться.

— Всё в порядке, Тория, — спокойно подтвердила Танталь. И только внутри её сжался невидимый комочек, та часть её, что не любила лгать.

Женщина в кресле улыбнулась и кивнула снова.

— Мы пойдём, — глухо сказал Эгерт.

Женщина кивнула в третий раз.

Танталь и Эгерт вышли, осторожно прикрыв за собой дверь. В коридоре вежливо дожидалась сиделка — добрая женщина, приходившая вечером и уходившая утром, она сменила компаньонку, которая с утра и до вечера сторожит спокойствие госпожи Тории, балагурит в пустоту и читает вслух книги, до которых госпоже Тории нет никакого дела…

— Что случилось? — отрывисто спросил Эгерт, когда служанка убрала со стола недоеденный ужин.

«Всё видит», — подумала Танталь устало.

— Алана?

— Заперлась в комнате. Я сказала ей, что ты…

Вертикальные морщины на белом лбу Эгерта сделались глубже.

— Да, я думал. Ты знаешь, как я надеялся, что она… Перерастёт. Тем более после поездки в Каваррен…

— Каваррен пошёл ей на пользу, — пробормотала Танталь, водя пальцем по узору на скатерти.

— Надо было её пороть. — Эгерт нервно передёрнул плечами. — Когда всё это началось… Надо было наступить себе на горло и…

— Ерунда, — меланхолично отозвалась Танталь. — Ты просто устал… ты устал сегодня.

— Отвезти её в Каваррен, — Эгерт сплёл пальцы, — изменить… обстановку… надолго. Я бы перебрался в Каваррен, но Корпус…

— Что тебе дороже — чужие мальчишки или собственная дочь?