«Интересно, очень интересно...» – снова подумала мама, взглянув на вышеописанное безобразие и «удобрившись» по колено, и переступила порог собственного дома ровно в три часа пополудни.

– Все двери настежь! Что хочешь, то и бери! Хоть выноси соломенную мебель, хоть холодильник, хоть микроволновку! А дом-то мой! – в ужасе прокомментировала она обстановку, в которой очутилась.

Все это не могло не насторожить родительницу мою, и она, беззвучно миновав коридор, остановилась как вкопанная в углу кухни перед распахнутой настежь дверью в гостиную. Она видела все, что происходило на первом этаже ее собственного дома в три часа пополудни. Ее же не видел никто.

А увидела она следующее.

Вдовица сидела на стуле в одних черных рейтузах (школьный пиджак сына с незаменимой трехъярусной юбкой валялись на полу, впрочем, как и непростиранный лифчик, цвет которого теперь невозможно было определить, даже приложив огромные усилия и максимальную концентрацию зрения), скрестив ноги по-турецки. Груди ее... Немыслимо!.. Они крутились с невероятной скоростью в каком-то диковинном, загадочном ритме – то по часовой стрелке, то против и уж очень напоминали уши бассета (голосистой собаки, которая постоянно наступает на них лапами и подметает ими асфальт на прогулке). Непонятно, кого изображала Эльвира Ананьевна – может, цыганку, а может, жрицу бога грабежа из мифов йоруба... В то время как Николай Иванович возлежал на ложе в чем мать родила с темно-серым, будто нависшая, угрожающая своей чернотой туча перед проливным дождем, постельным бельем, которое категорически запрещал менять супруге вот уж в течение года и на котором еще полтора месяца назад вместе с ним спали двадцать кошек, увезенных теперь в Германию, после соответствующей медицинской обработки в ветеринарной клинике.

Все это происходило в гробовом молчании, как вдруг отчим неожиданно гаркнул:

– Мобыть, всем гнило, да нам мило!

– Мило, пока не простыло, – отозвалась вдовица, видимо, заученной фразой, из чего мамаша сделала вывод, что она присутствует отнюдь не на премьере «представления».

– Была бы охота: найдем доброхота! – крикнул в ответ Николай Иванович, и тут произошло то, что окончательно развеяло все мамины сомнения.

Торговка «волшебным удобрением» вдруг вскочила со стула, с необычайной резвостью стянула с себя рейтузы и с поразительным для ее возраста молодым задором с разбегу запрыгнула в кровать к компаньону по продаже биотоплива.

Они барахтались, путаясь в простынях специфического и неизвестного доселе художникам цвета «угрожающей черной тучи перед проливным дождем», как бедная, обманутая и несчастная мамочка колко спросила:

– Торгуем, значит?!

Любовники как по команде высунули головы из белья неведомого до сих пор мастерам кисти цвета и уставились на нее ничего не понимающими глазами. Именно не понимающими: оба они минут пять никак не могли понять, почему это в момент, когда «есть охота и нашелся доброхот», в доме появляется неизвестно кто?! Зачем приехала сюда эта женщина? Что ей тут надо? Впрочем, кто может сказать, о чем они думали в тот момент и думали ли вообще? Но лица их выражали подобные мысли. Первой опомнилась вдовица:

– С приездом, Поленька! Как в Москве? Паспорт уже готов? Скоро вы нас покинете, поедете кошечек разыскивать? – тараторила она. – Счастливая вы – хоть на мир посмотрите!

– Это не я вас скоро покину! Это вы сейчас уберетесь из моего дома! – взревела мама, после чего из ее уст изверглась лавина буйной и кипучей брани, которая закончилась словами «два старых пердуна!».

– Поленька, что это вы себе такое позволяете, – невозмутимо проговорила вдовица и принялась надевать лифчик: сначала она застегнула сзади пуговицы, какие обычно пришивают к наволочкам, потом скатала каждую грудь в рульку и, запихнув их в чашечки, нацепила бретельки. – Ой, Поленька, дело-то молодое! Чего от него, убудет, что ли? Поди, не мыло, не измылится!

Из маминых уст снова посыпались слова, мягко говоря, неприличной лексической окраски, после чего она обозвала супруга «навозным жуком», а его компаньонку «навозной мухой».

«Жук» медленно поднялся с кровати, пересек комнату, да с таким достоинством, будто на нем были надеты шикарные брюки, белоснежная рубашка, фрак и бабочка на шее, поднял с пола замызганный ядовито-зеленый комбинезон с муравьем и светоотражающей полосой на спине и, пытаясь попасть ногой в брючину, вдруг вызывающе рявкнул:

– Ха! Я еще и виноват!

С маминой стороны снова последовал комментарий с использованием словарного запаса, применяемого в тех житейских ситуациях, когда уже и сказать-то больше нечего и который я не могу воспроизвести в тексте по этическим соображениям, на что изменщик, наконец попав обеими ногами в брючины, выкрикнул три ярких, метких фразы, правда, кому они были адресованы, понять было довольно трудно:

– Совсем распустилися! Мрак! И с каким апломбом!

Мама схватила веник и в прямом смысле слова принялась с неистовой злостью выметать развратников из собственного дома:

– Ключи от всех построек! – потребовала она, протянув ладонь.

– А это твои трудности!

– Ключи! – Видно, родительница моя была настолько страшна в гневе и ярости, что Николай Иванович почувствовал, как с него сняли «фрак» и принимаются за «бабочку».

– Какие ключи, Поленька? О чем вы? У нас тут бизнес, месторождения, залежи, мануфактура, трест, можно сказать! – вмешалась Эльвира Ананьевна.

– Считайте, что ваш трест лопнул! Ключи на стол!

Николай Иванович, вероятно, в этот момент почувствовал, как с него снимают белоснежную рубашку, вот-вот спадут черные шикарные брюки и от его достоинства останутся рожки да ножки. Он сразу как-то размяк, спал с лица и молвил примирительно:

– Подумаешь, полдня работали... Устали... Холодно стало... Северянин подул... Замерзли...Чувствую, глаз ватерпас... У койку смотрит... Ну, пришли похрюкать немножко... Что ж такого?.. Все мы человеки...

– Ключи на стол! А глаз твой пусть отныне в Анан... Тьфу! Да что же за отчество-то у вас такое! Вот в ее койку смотрит! – грозно закончила моя обманутая мамочка и, получив ключи, выдворила любовников вон.

Николай Иванович шел по дороге рядом с вдовицей, отправившей к праотцам четверых мужей, рискуя стать пятой ее жертвой, чувствуя, что «черные шикарные брюки» с него все-таки стянули.

– Я все закрыла и, не медля ни секунды, поехала обратно в Москву. И вот я здесь, – заключила мама свою поистине фантастическую историю, хлопнула еще сто грамм, от души выругалась и заревела у меня на плече. – Ах! Машенька! Если бы ты знала, как все это пошло, как гадко и мерзко выглядело со стороны! – Она хлюпнула и смачно высморкалась.

Я, воспользовавшись паузой, принялась утешать ее, говорила от чистого сердца те обычные фразы, которые произносятся в подобных случаях – мол, недостоин, за что боролся, на то и напоролся, вот пусть теперь в сарае у Ананьевны поживет... И так мне стало жаль мою мамочку, что я не выдержала и тоже захлюпала – сначала тихо так, потом все громче, громче, – что мои стенания мгновенно разнеслись по всей квартире.