флакончик из-под духов, выцветший на солнце плюшевый мишка, детская сумочка с радужными единорогами. Наконец, последний поворот – и тропа выводит меня к озеру. Здесь и живет затворницей Минори.

Кленовая роща на берегу так разрослась, что за ней почти не видно самой постройки. Пламенеющие на солнце ветви момидзи14 спускаются к самой воде, подернутой ряской. А возле террасы меня встречают верные слуги Минори: вырезанные из бамбука причудливые фонари с меня ростом. Уж и не знаю, как она наколдовала, чтобы те сутки напролет светились изнутри жутковатым зеленоватым светом, от которого даже меня невольно пробирает мерзкий холодок. Неудивительно, что местные стараются обходить старый дом стороной.

Хотя, возможно, боится она вовсе не людей…

Изнутри доносится шорох, мелькает размытый силуэт за полупрозрачными ширмами. Минори наверняка знает, что я здесь. Хотя сегодня я нарочно явился без звонка: захотелось ее немного поддразнить.

– Ну так что, – спрашиваю я громко, – впустишь меня?

Раздвижная дверь скользит в сторону, и на пороге появляется призрачно-белая фигура, похожая на окуклившуюся бабочку. Похоже, во время уборки Минори наткнулась на свадебный наряд своей матери. Узор, вышивка. Что ж, получилось эффектно, не спорю. Только вряд ли предполагалось натягивать рогатый убор так низко на лицо.

– Входи путник, только потом не жалуйся, – голос девушки звучит глухо; подозреваю, что для верности она нацепила под капюшон пару медицинских масок.

поскрипывают половицы. У каждой – свой голос, знаю, на какую лучше не наступать, сварливая. Внутри меня встречает витающий по коридору горьковатый аромат травяного чая и сладковатая нотка ванили. Значит, снова пекла булочки, дожидаясь своего гостя.

Только оказавшись во внутренней комнате, Минори сбрасывает свой несуразный наряд и остается в джинсовых шортах и вытянутой майке с грустно-выцветшим Тоторо. Тем смешнее выглядит старинная заколка, которой она подхватывает короткие обесцвеченные пряди.

Все-таки надо было назвать ее Юко,15 – думается мне, пока хлопочет над угощением. – Или снежно-белой Юкико16.

Молочно-бледные руки живо разливают по чашкам чай – из кособокого обшарпанного чайника, еще заставшего, наверное, неспешные чаепития эпохи Мэйдзи. Надо же, как ради меня стараются. Изловчившись, я перехватываю бутылочку минералки, которую хитрюга припасла для себя.

– Размечтался, – коротко подстриженные ногти вспыхивают зеленым, как крылья жука. Минори со смехом тянет добычу на себя, потом машет рукой, прихлебывая мой чай. – Как там погодка, кстати? Дождя нет?

– А то ты сама не знаешь, – отзываюсь я. Будь за окном пасмурно, я бы не застал Минори дома. Больше всего она любит часами сидеть у озера и рисовать, пока вся вода на мелководье не окрашивается разноцветными разводами акварели. А когда выходит солнце, ярко-алыми узорами расцвечивается нежная кожа девушки, и тогда Минори неделями не показывается из дома.

Некоторое время мы молчим, наблюдая, как в углу крохотный паучок трудится над своей паутиной. Минори по натуре ужасная чистюля, но вот паутину отчего-то трогать не спешит.

– Так о чем ты хотел спросить сегодня?

– А разве я не могу прийти просто так?

Девушка насмешливо щурится и внезапно щелкает пальцами у самого моего уха – далеко не в первый раз, но я все равно моргаю от неожиданности и проигрываю.

– Совсем-совсем ничего? – передразнивает она меня, растирая подушечками пальцев невидимую паутину, и отворачивается к стене.

Что бы ни случилось…

Мало-помалу по стене начинают играть разноцветные всполохи. Нить в руке Минори то вспыхивает огненной росой, то снова угасает. Что-то начинает ощутимо бурлить под дощатым полом, и я представляю переплетенные корневища водяных лилий, которые тоже вспыхивают иссиня-зеленым, распугивая рыбу. Даже паучок в углу замирает, и его купол переливается живым перламутром.

Я молчу. Минори строго-настрого запретила мне говорить или шевелиться в такие моменты. Даже когда невидимые бубенцы начинают звенеть в висках, а чашка в руках внезапно становится такой холодной, что у меня немеют пальцы. И всякий раз, когда девушка снова поворачивается ко мне, лицо у нее незнакомое, чужое.

– Ничего не выйдет, – звенит надтреснутый хрусталь, а я все пытаюсь вспомнить, кого же мне напоминают эти странные, заострившиеся черты. – Совсем ничего.

Чашка падает из моих рук на татами, и холод отступает. Откровенно говоря, я и сам предполагал такой исход, и все же не могу сдержать разочарования.

– А может быть, все-таки… – начинаю я, но тут Минори метко кидает в меня кусочком печенья.

– И зачем ты ко мне ходишь, раз все равно не веришь? – в сердцах, уже своим голосом, восклицает она и сворачивается калачиком на груде расшитого серебром шелка. – Убирайся, я хочу спать.

Оставив на крыльце завернутый в зеленый шелк сверток – символическая плата, чтобы вырезанные из бамбука сторожа не заставили в отместку плутать до темноты, – я задерживаюсь возле одного особенно раскидистого клена, опоясанного сплетенной из трав симэнавой.17 В изгибах коры угадываются добродушные старческие очертания, возле корней стоит миска еще теплого риса – какую бы еду ни готовила Минори, та всегда хранила тепло до последней крошки.

– И тебе приятных снов, Мино-сан,18 – бормочу я, прикрепляя букетик бледно-желтых хризантем. И замечаю среди листвы молодой побег с нежно-зелеными, словно подернутыми по краям инеем, острыми листьями.

Мико

Ленты на рукоятке сузу19 развевались в такт танца. Едва слышно шуршал шелк ‒ невесомо-настоящий, не магазинный дешевый сатин, ‒ и оттого каждое движение, разученное и отрепетированное до боли в зубах, казалось в этот вечер чем-то таинственным. Легендой, облаченной в музыку; гравюрой, запечатленной скупыми росчерками кисти.

Шаг, другой ‒ она выписывает на дощатом полу загадочные письмена. Поворот, взмах ‒ ткет в воздухе полотно новой сказки. Таинственная кагура, сумевшая очаровать само божество ‒ и сейчас зрители сидят тихо, словно кролики в садке. Ее одноклассники тоже здесь, смотрят кто насмешливо, кто с восхищением, но ни один не в силах оторвать от нее взгляда. Завтра в классе только и будет разговоров, что о ней.

И пускай.

Россыпь колокольчиков звенит, разлетается в сгущающемся сумраке. Тени дрожат и прячутся за деревьями, избегая света зажженных повсюду светильников. Порой то одна, то другая странно вытягивается, воровато стелется по земле, силясь добраться до постамента, ‒ и тут же отшатывается, стоит мико предупредительно взмахнуть веером. Не сегодня, только не во время священного танца.

В груди душно, тесно, нечем дышать и не только из-за туго затянутых завязок хакамы ‒ Мико всегда хотелось казаться чуточку стройней, чем показывало зеркало. Хочется пробиться сквозь летнюю духоту, закричать, запеть, и чтобы поднялся ветер, поднял