Во-первых, он был готов ударить в спину Дмитрию Донскому (вместе с литовским князем Ягайло), стоящему на Куликовом поле. (Об этом вел длительные переговоры с ханом Мамаем рязанский боярин Епифан Кореев.)

Во-вторых, по его приказанию рязанцы нападали и грабили раненых воинов Донского, возвращавшихся с битвы к себе домой через Рязанские земли.

В-третьих, в 1382 году Олег показал новому ордынскому вождю хану Тохтамышу броды на Оке, что привело к стремительному броску татар к Москве, осаде и гибели ее под ударами татарских сабель[49].

Однако по каждому пункту можно привести и контрдоводы, более-менее убедительные возражения.

Во-первых, ударь Олег Рязанский в спину московским войскам, то исход сражения на Куликовом поле был бы иным. И Олег пожал бы больше лавров, чем те, что достались ему в результате нейтралитета.

Во-вторых, грабеж и убийства отстававших от основного войска воинов были делом для того времени обычным, и никем не доказан факт, что делалось это по навету самого рязанского князя.

В-третьих, и без указания бродов через Оку Тохта-мыш смог бы разгромить московские войска (быть может, потратив чуть больше времени). И в этом ему бы не помешали примененные русскими пушки и организация москвичами коллективного военного руководства (Дмитрий Донской бежал из Москвы).

А, может быть, все наоборот: Олег Рязанский был или хорошо законспирированным «московским агентом», или — двойным агентом, или — что более вероятно — в каждом случае действовал так, как считал необходимым, не акцентируя внимания на том, являются ли его действия предательством или нет. Здесь стоит остановиться на разведке, проводимой самим Дмитрием Донским. «Примером организации и использования различных форм разведки русским войском может служить подготовка к Куликовской битве 1380 года. Великий князь Московский и Владимирский Дмитрий Иванович заблаговременно направляет в ставку Мамая с дипломатической миссией боярина Захария Тютчева. Еще на своем пути к правителю Золотой Орды прозорливому русскому разведчику удалось установить содержание тайных переговоров Мамая с литовским князем Ягайло и рязанским — Олегом. Он устанавливает также план сосредоточения войск Орды в придонских степях.

Получив эту важную военную информацию, Тютчев срочно направляет ее русскому князю в Москву через своего «скоровестника». По указанию князя Дмитрия в срочном порядке в эти районы направляется «крепкая сторожа», затем вслед еще одна. Вскоре обе «сторожи» встретились, причем первая захватила знатного вельможу из татарского войска, который подтвердил сведения, полученные от Захария Тютчева.

С этого момента великий князь полностью контролировал ситуацию. Быстро собрав свое войско, русский полководец двинулся навстречу врагу. Впереди русской рати постоянно действовали отряды разведки. Они не только следили за передвижением полчищ Мамая, но и лишили каких-либо сведений его союзников. Хорошая осведомленность о планах противников и их местонахождении позволила нанести сокрушительное поражение полчищам Золотой Орды до запланированного их объединения с войсками Ягайло и Олега»[50].

Стоит с большим скепсисом отнестись к записям в летописях об Олеге, как «новом Иуде, о предателе, на своего владыку бесящимся», «льстивом сотоныциком» (то есть сторонником сатаны) и «дьволю советнику». А боярин Епифан Кореев, который вел переговоры с ханом Мамаем — «антихристов предтеча»[51].

В противном случае история преподносит такое огромное количество фактов предательства, что только диву даешься. Но все же будем отделять «зерна от плевел»[52]. Иначе… в 1293 году, во время нападения татарского хана Дюденя на Тверь, местные жители в ожидании неприятеля «целоваша межи себе крест и седоша в осада, укрепившеся на том, яко битися с татарами, а не предатися», и тут же часть их покинула город, спасая свои жизнь и пожитки. Да, их можно (и нужно) осуждать, но не нам, поскольку действия их оправдываются хотя бы предательством местного руководства, не пожелавшего привлекать к обороне Твери дружинников князя.

То же можно сказать и об упоминаемой уже осаде Тохтамышем в 1382 году Москвы. Москвичи, во-первых, разделились на тех, кто готов был защищать город, и тех, кто бежал из-за городских стен (в том числе и сам князь); а, во-вторых, были преданы, поверив обещаниям со стороны татарских союзников, нижегородских князей Василия и Семена Дмитриевичей[53]. А потому сдача татарам Москвы самими жителями может рассматриваться и как предательство, и как единственный выход из непростой ситуации, когда речь шла о жизни и смерти[54].

Существует необходимость осторожного подхода к оценкам деяний, например, двинских воевод: Ивана, Конона, Альфана, Герасима и Родиона Никитиных, которые в 1397 году нарушили («коварно!» — так сказано в источниках) присягу, данную Великому Новгороду, и перешли под кроваво-красные стяги Москвы. Но такие факты далеко не единичны, под начало будущей российской столицы переходили воеводы из Рязани, Твери, Пскова, Киева, Избор-ска и других, больших и малых городов Руси. Опять же каждый из «перебежчиков был вправе действовать так, как подсказывала ему его совесть: таковы уж были нравы в те времена. А мы подходим с позиции дня сегодняшнего. Но государственная раздробленность Средневековья диктовала иные правила игры: предательство не есть тяжкий грех, если он не отяжелен кровью безвинного (но порой даже это рассматривалось с позиции «жить — не жить»). Умение лавировать между более сильными противниками, обмануть более слабого, убрать его (лучше чужими руками) с арены борьбы — все это политика, грязная, неприятная, но все же — политика, без которой обойтись и тогда, и сегодня было нельзя. Просто невозможно[55].

Отсюда и довольно спокойное отношение со стороны и простых обывателей, и представителей власть имущих к наказаниям, применяемым к лицам, подозреваемым (подчеркиваю: только подозреваемым!) в измене: у них изымались земли, все имущество, их, в лучшем случае, «пускали по миру» (то есть оставляли нищими), в худшем — предавали казни! Звучали лишь восклицания: Надо, так надо!

Во времена Ивана 111 «вводится практика взимания с «отъездчиков» (то есть выезжающих за границу по дипломатической или, что было тогда еще очень редко, по торговой линиям, или, что уж совсем редко, выезжавших на постоянное жительство за границу) клятвы на верность верховному правителю не как очередному господину, но как персонифицированному воплощению всего Российского государства. Первая известная нам такая присяга была взята 8 марта 1474 года с князя Данилы Дмитриевича Холмского, эмигрировавшего из Литвы на Русь. Подобный документ назывался «укрепленой грамотой». В нем кратко излагалась история проступка (неудачная попытка эмиграции в соседнее государство), приносилась на кресте клятва никуда не отъезжать, служить до конца жизни («до своего живота») государю и его наследникам. Приносящий присягу обязывался сообщать обо всех услышанных им «помыслах» «добра» или «лиха» на великого князя. При нарушении он