Через два дня он, заранее оповестив о своем прибытии телеграммой, холодным ранним утром приближался к ее дому. Неожиданно, глядя в витрину знакомой булочной, он заметил, что идет не своей походкой, не той походкой твердого, целеустремленного и уверенного в себе человека, каковым он стал там, в Мексике. «Почему я снова иду, как робкий нерешительный юнец, каким был раньше в двадцать три года, когда дрожащими пальцами сконфуженно смахивал пыль со своего изношенного пиджака и надевал новые перчатки, прежде чем взяться за дверную ручку? Почему мое сердце вдруг так заколотилось, почему я робею? Тогда какое-то тайное предчувствие говорило мне, что за этими медными дверьми меня ждет то ли добрая, то ли злая судьба. Но сегодня, почему я склоняю голову сегодня, почему это нарастающее беспокойство вновь гасит во мне радость и уверенность?» Напрасно старался он взять себя в руки, он опять чувствовал себя одиноко, рядом с ней он все еще оставался просителем, неуклюжим подростком. И горячая рука, которую он положил на металлическую ручку, все так же дрожала.

Однако стоило ему ступить за порог, как чувство отчуждения исчезло, потому что он увидел слезы на глазах у старого, исхудавшего и ссохшегося лакея.

— Господин доктор, — пробормотал тот сквозь всхлипы.

«Одиссей, — подумал потрясенный гость, — домашние псы узнают тебя. А узнает ли тебя госпожа?» Как раз в этот момент раздвинулась портьера, и она вышла, протянув ему навстречу руки. Одно мгновение, держась за руки, они смотрели друг на друга. Короткий и все же наполненный волшебством миг узнавания, всматривания, изучения, раздумья, неловкой радости и облегчения от вновь опущенных глаз. Лишь после этого на лицах появилась улыбка, во взглядах — сердечное приветствие. Да, она была прежней, хотя немного постарела, слева, в расчесанных, как прежде, на пробор волосах, виднелась серебряная прядь, голос ее звучал еще тише, приветливое лицо стало еще более серьезным. В тот момент, упиваясь ее нежным голосом, таким приветливым из-за мягкого выговора, он почувствовал неутоленную жажду этих бесконечных лет. Она поприветствовала его:

— Как мило, что ты пришел.

Эта фраза прозвучала чисто и свободно, словно удар камертона. Теперь разговор приобрел свое звучание и опору, вопросы и ответы перетекали один в другой легко и непринужденно, словно мелодия, которую они разыгрывали в четыре руки на одном фортепиано. Скопившаяся тяжесть и смущение исчезли при первых ее словах. Пока она говорила, все его мысли повиновались ей. Но стоило ей раз замолчать, когда она взволнованно размышляла о чем-то, задумчиво опустив веки, скрывшие от него ее глаза, как у него в голове проворной тенью промелькнул вопрос: «Разве это не те самые губы, которые я целовал?» И когда потом она оставила его одного, выйдя на мгновение из комнаты, чтобы ответить на телефонный звонок, со всех сторон на него навалилось прошлое. Пока она своим ясным присутствием озаряла комнату, этот неуверенный голос воспоминаний молчал, однако теперь у каждого кресла, у каждой картины прорезался свой голосок, и все они обращались к нему, сливаясь в тихий шепот, понятный и слышный ему одному. «Я жил в этом доме, — думал он, — частичка меня осталась здесь, частичка того меня, из прошлого, я еще не совсем ушел отсюда в свой нынешний мир».

Она вернулась в комнату, как всегда с улыбкой, и голоса вновь смолкли.

— Людвиг, ты, конечно, останешься обедать, — сказала она весело, как нечто само собой разумеющееся. И он остался, остался на целый день подле нее. За разговорами они оглядывались на прошедшие годы. И вот что интересно, впервые они показались ему реальными, только когда он рассказал о них ей. Зато потом, когда он попрощался, поцеловав ее по-матерински нежную руку, и услышал, как за ним закрылась дверь, ему показалось, что он никогда не покидал этого дома.

Однако ночью, в незнакомом гостиничном номере, где слышно было лишь тиканье часов да сильные удары сердца в груди, это успокаивающее чувство исчезло. Он не смог уснуть, встал и зажег свет, потом снова выключил и дальше лежал без сна. Он все думал о ее губах, о том, что знал их не только по тихим доверительным разговорам. И вдруг он понял, что вся эта невозмутимая беседа между ними была ложью, что оставалось в их отношениях что-то нерешенное и незавершенное и что вся их дружба была лишь искусственной маской, надетой поверх нервного, раздраженного лица, смущенного волнением и страстью. Слишком много времени, слишком много ночей там, у костра, в своей хижине, представлял он их встречу совсем иначе: бурные, пламенные объятия, ее, готовую отдаться ему, — слишком много лет, слишком много дней и ночей мечтал он совсем о другом, чтобы вчерашняя любезная, вежливая беседа оказалась правдой. «Актер, — сказал он про себя, — и актриса, оба хороши, но вам не обмануть друг друга. Не сомневаюсь, что этой ночью она тоже не спит».

Когда на следующее утро он пришел к ней, она, вероятно, сразу заметила его нервозность, беспокойство и уклончивый взгляд, потому что ее первая фраза прозвучала очень путано, да и потом ей так и не удалось придать разговору ровный тон. Он то начинал что-то быстро рассказывать, то обрывал рассказ, тогда повисали неловкие паузы. Что-то стояло между ними, обо что разбивались все вопросы и ответы. Оба понимали, что о чем-то умалчивают, в конце концов беседа их запуталась от осторожного словесного хождения по кругу.

Он вовремя это заметил и, когда она пригласила его отобедать, отговорился срочным совещанием в городе.

Она выразила искреннее сожаление, и в ее голосе снова послышались теплота и робкие нотки нежности. И все же она не решилась всерьез удерживать его. Пока она провожала его до дверей, они избегали смотреть друг на друга. Нервы были напряжены до предела, разговор вновь и вновь спотыкался о какое-то незримое препятствие, которое следовало за ними из комнаты в комнату, от слова к слову и теперь, разросшееся до невероятных размеров, не давало дышать. Поэтому, когда он, уже накинув пальто, стоял в дверях, оба почувствовали облегчение. Но тут он вдруг решительно обернулся.

— Я, собственно, хотел тебя кое о чем попросить, прежде чем уйду.

— Конечно, проси о чем угодно! — улыбнулась она, вновь сияя от радости, что сможет выполнить еще одно его желание.

— Возможно, это глупо, — сказал он, в нерешительности глядя на нее, — но, думаю, ты поймешь. Я бы хотел еще раз взглянуть на комнату, свою комнату, в которой прожил два года. Видишь ли, если я сейчас уйду, не заглянув туда, то у меня не останется чувства, что я побывал дома. С возрастом люди начинают искать собственную юность и находят глупую радость в маленьких воспоминаниях.

— Ты и возраст, Людвиг, — возразила она почти озорно, — какой же ты тщеславный! Посмотри лучше на меня, на седину в моих волосах. Рядом со мной ты выглядишь мальчиком, а говоришь о возрасте. Оставь эту маленькую привилегию мне! Но как же я сразу не отвела тебя в твою комнату? Потому что это ведь до сих пор твоя комната. Там ничего не изменилось. В этом доме ничего не меняется.

— Надеюсь, ты тоже, — попытался пошутить он.

Она посмотрела на него, чуть покраснев, и взгляд его невольно смягчился.

— Люди стареют, но остаются прежними.