«Твой опыт ничего не стоит, — возражает внутренний голос-скептик. — Если бы родители накапливали позитивный опыт в воспитании детей, то в многодетных семьях последыши становились бы гениями или святыми пророками. Насчет моральной и физической готовности к подвигу — напыщенная фраза. Нас, женщин, сладким не корми — дай пафосу!»

— Выходите на следующей? — Меня толкают в плечо.

— А какая следующая? — спрашиваю я, уподобляясь своей рассеянной невестке.

До работы еще пять минут пешком. Трачу их опять-таки на размышления о детях. Мне вообще не хочется ни о чем и ни о ком думать, кроме детей.

Маленький ребенок — это вселенная, облако, в центре которого ты вращаешься. С годами вселенная-облако уменьшается и концентрируется, превращаясь в яркую самостоятельную звезду. Мой Лешка — это уже звезда. Потери облака или звезды страшны. У меня есть знакомые, которые потеряли маленьких детей, и другие, потерявшие больших. В первом случае была нелепость, во втором — война в Чечне. Смерть маленького ребенка — как потеря кислорода в воздухе. Гибель взрослого сына — как перечеркивание твоей жизни, отказ в бессмертии. И то и другое невыносимо больно, но переживаемо. Будь наоборот, было бы легче…

Почему я о смерти? Ведь я рожать настроилась?

Потому что мне уже за него страшно! Вдруг под машину попадет? Возьмет от Лики способность отключаться и зашагает на красный свет…

Минуточку! Ликиных генов во мне нет и быть не может. Есть наследственность совершенно другого человека. О! Как я гоню мысли о нем! А они лезут и лезут, как белые корешки из лука-порея.

Живучие, подлецы! Я их оборву, а они опять лезут.

Против личности отца ребенка в качестве генофонда я ничего не имею. Против свиданий с ним — имею, но не могу противиться. Бегу по свистку, то есть по звонку. И с ужасом представляю ситуацию, когда я — женщина, которой через два года пятьдесят стукнет, — говорю мужчине, на шесть лет меня моложе, что беременна. «Извини, милый! Но, несмотря на свой преклонный возраст, я залетела!»

Кошмар! Хуже, чем ночной бред с детородным конвейером!

* * *

Я работаю в государственной корпорации, которую называют естественной монополией. Мы добываем, перерабатываем и продаем нефть. Лично я ничего не добываю и не продаю, тружусь в управлении кадров. Перекладываю бумажки из одной бумажной папки в другую, из одного компьютерного файла в другой.

Меня можно назвать человеком без специальности или профессии. Высшее образование, конечно, имеется, окончила химический факультет МГУ.

Преподавала в школе и в ПТУ. Школа была с сильным уклоном в гуманитарные науки, поэтому химия остальными учителями, родителями и учениками воспринималась как чужеродное наслоение, вроде бородавки. Кому нужны бородавки?

В кулинарном ПТУ я читала курс по организации общественного питания. Спрашивается: что я понимаю в общественном питании? Во-первых, есть учебники, а я человек быстро и хорошо обучаемый. Во-вторых, преподавать то, что никому не нужно, труда не составляет.

В моей трудовой книжке значится районный отдел образования, где я трудилась методистом, парикмахерская, где была администратором, контора по озеленению — там я называлась специалистом по новым технологиям. В фирму, производящую газированные напитки (в подвале), я трудовую книжку не сдавала, вовремя унесла ноги.

Цех вскорости разгромили не то конкуренты, не то бандиты, не то милиция.

Прыгая с места на место, я руководствовалась двумя критериями — зарплатой и географией. Пока Лешка был маленьким, близость к дому имела решающее значение. До последнего времени зарплаты хронически не хватало. А когда десять лет назад наступили последние времена, и я выписывала липовые накладные на липовые газированные напитки, и в семье был полный швах, единственным моим желанием было добровольно сдаться в психиатрическую клинику, попроситься на койко-место.

На помощь пришла подруга Люба, мой добрый ангел. Она купила мне с Лешкой квартиру и заставила своего мужа Антона устроить меня на работу в нефтяную корпорацию. Там я и тружусь поныне, довольная окладом и регулярными премиями.

Ответ на вопрос, почему я не приобрела нормальную специальность, не делала карьеру на последнем месте работы, прост и сложен. Прост для миллионов женщин, которые спросят в свою очередь: зачем мне это нужно, когда мне было думать о карьере? Сложен, потому что надо рассказать всю свою жизнь. Если коротко: в нашей семье (муж, Лешка и я) упор делался не на служебный рост, а на самосовершенствование. Муж по этой тропе двигался семимильными шагами, я брела за ним.

Выбиться из преподавателей в завучи или заместители директора ПТУ — какая проза по сравнению с тремястами двадцатью новыми прочитанными книжками! Наши интересы, моральные приоритеты, победы и свершения лежали вне производственных коллективов. Вот только кушать хотелось!

Поэтому я работала где попало, а муж почти не утруждался, не опускался до прозы бытия.

* * *

Поздоровавшись с коллегами, прохожу в дальний угол комнаты, где находится мой стол. Место стратегически выгодное. Компьютер повернут так, что никому не видно изображение на мониторе.

Если кто-то приближается, я всегда успеваю переключиться на рабочую программу, закрыть книжку, которую скачала дома из Интернета и читаю.

Со стороны посмотреть — я вечно уткнута взором в экран. Нужно иметь ноль целых пять десятых пяди во лбу, чтобы выполнять мои обязанности восемь рабочих часов. Двух часов вполне хватает.

А если книга интересная, то работа не волк, до завтра не убежит.

Сослуживцы ко мне относятся хорошо. Во-первых, усвоили, что я не рвусь в карьерные выси. Во-вторых, не поддаюсь на провокации, интриги и не вступаю в группировки. В-третьих, можно поплакаться мне в жилетку с гарантией, что дальше информация не уйдет. В-четвертых, меня охраняет имя Антона Хмельнова — полуолигарха-получиновника. С Любиным мужем я на короткой ноге, мы знакомы со студенчества, хотя сейчас видимся нечасто.

Вокруг, конечно, бушуют страсти, текут подводные течения, плетутся козни, выстраиваются ходы-выходы — все десять лет, что я работаю. То нас из управления делают департаментом, то сокращают, то укрупняют, то вакансии открываются по случаю повышения начальства, то варягов присылают, то просто народ заскучает и начинает кого-нибудь со свету сживать.

Сама себе напоминаю центр торнадо. В центре вихревой воронки — зона покоя, в которой я отсиживаюсь и наблюдаю, как одного подхватывает и уносит прочь, другого волочит по земле, и кости все его перебиты. Нет, тут я, пожалуй, на себя наговариваю. Когда я вижу, что отчаянно несправедливо сжирают человека, то подаю голос. На каком-нибудь общем собрании беру слово и поясняю, как все это выглядит с точки зрения элементарных норм порядочности и человеколюбия.

Поэтому меня называют «наш нравственный камертон» или «священная корова с правом решающего голоса». Но своим коровьим правом я пользуюсь нечасто. Как правило, все овцы на заклание есть волки в овечьей шкуре.