Окончив Оксфорд, Уайтхед решил посвятить жизнь англиканской церкви и через несколько лет был рукоположен в Лондоне. Религиозное призвание, впрочем, никак не уменьшило его любви к лондонским тавернам, и он стал завсегдатаем старых заведений на Флит-стрит – «Петуха», «Чеширского сыра», «Радуги». Уайтхед был либерален в своих политических взглядах, но, как часто отмечали друзья, консервативен в моральном плане. Кроме религиозной подготовки, он обладал острым, эмпирическим умом и хорошей памятью на детали. Больше того, он был необычно открыт для неортодоксальных идей и имел хороший иммунитет против банальностей общественного мнения. Он часто говорил друзьям: «Знаете, что? Если человек в меньшинстве, значит, он практически точно прав».

В 1851 году викарий церкви Св. Луки предложил Уайтхеду место помощника, сказав, что этот приход – для тех, кому «больше важно одобрение, а не аплодисменты». В церкви Св. Луки он работал своеобразным миссионером для жителей трущоб на Берик-стрит и быстро добился уважения в беспокойном квартале. Один из современников Уайтхеда описал хаотичные виды и звуки на улицах вокруг церкви Св. Луки в тот период:

В конце августа жарко и влажно, так что запахов Сохо избежать просто невозможно – они доносятся из выгребных ям и сточных канав, с фабрик и из печей. Отчасти запах вызывается еще и повсеместным присутствием рогатого скота. Гость из современного мира, перенесшийся в викторианский Лондон, не удивится, увидев на улицах города многочисленных лошадей (и, соответственно, их навоз), но что его определенно поразит, так это огромное количество сельскохозяйственных животных в густонаселенных районах вроде Голден-сквер. По городу бродят целые стада; на главном скотоводческом рынке в Смитфилде за два дня регулярно продают по 30 000 овец. Мясники из бойни на окраине Сохо, на Маршалл-стрит, в среднем убивают по пять быков и семь овец в день, кровь и грязь с туш стекает в сточные канавы. За неимением нормальных амбаров жители переоборудуют обычные жилые здания в «коровьи дома», запихивая в одну-единственную комнату до 25–30 коров. В некоторых случаях коров поднимали на чердак с помощью лебедки и держали там в темноте до тех пор, пока у них не заканчивалось молоко.

Даже домашние питомцы, впрочем, могли заполонить все имеющееся пространство. Житель верхнего этажа по адресу Сильвер-стрит, 38, держал в одной комнате двадцать семь собак, а чудовищное, должно быть, количество собачьих экскрементов выкладывал сушиться под палящим летним солнцем на крыше дома. Работница-поденщица, жившая на той же улице, держала в однокомнатной квартире семнадцать собак, кошек и кроликов.

Не менее тесно жили и люди. Уайтхеду нравилось рассказывать историю о том, как он пришел в один густонаселенный дом и спросил бедную женщину, как ей удается жить в таких условиях. «Ну, сэр, – ответила она, – нам было достаточно нормально, пока не заявился джентльмен посередине». Потом она показала на обведенный мелом круг в центре комнаты, обозначавший место, отведенное этому «джентльмену».

Прогулка Генри Уайтхеда тем утром наверняка была извилистой и долгой, и он, скорее всего, встретил много знакомых: остановился у кофейни, облюбованной машинистами, побывал дома у прихожан, пообщался немного с обитателями работного дома Св. Иакова; там поселили пятьсот лондонских бедняков, и в обмен они должны были целыми днями тяжело работать6. Возможно, он даже заглянул на фабрику братьев Или, на которой трудились 150 работников, выпуская одно из самых важнейших военных изобретений столетия – капсюль, благодаря которому огнестрельное оружие могло работать в любую погоду. (Старые кремневые зарядные системы отсыревали даже при слабом дождике.) Несколько месяцев тому назад началась Крымская война, и бизнес братьев Или процветал.

Семьдесят работников пивоварни «Лев» на Брод-стрит занимались своими делами, попивая солодовый ликер, входивший в их оклады. Портной, живший над семьей Льюисов на Брод-стрит, 40, – он известен под именем мистер Г. – тоже работал как ни в чем не бывало, иногда ему помогала жена. По тротуарам ходили толпы лондонских уличных работников высшего разряда: лудильщики и изготовители, торговцы фруктами и уличные продавцы, предлагавшие буквально что угодно, от пышек и альманахов до табакерок и живых белок. Генри Уайтхед знал многих из них по имени, и его день, наверное, прошел бы как череда приятных, спокойных бесед на улице и в гостиных. Несомненно, главной темой для разговоров была жара: температура уже несколько дней подряд держалась выше 32 градусов, а с середины августа не выпало ни капли дождя. Скорее всего, упоминалась бы в разговорах и Крымская война, и назначение нового главы Комитета здравоохранения, которого звали Бенджамин Холл; он обещал продолжить кампанию по борьбе за санитарию, начатую его предшественником Эдвином Чедвиком, но при этом не выводить из себя столько людей. Горожане как раз дочитали резкую отповедь Диккенса в адрес промышленных «Кокстаунов» на севере страны, «Тяжелые времена», последняя глава которых вышла в журнале Household Words несколькими неделями ранее. И, конечно, нельзя было обойтись без подробностей личной жизни – раннего брака, потерянной работы, ожидания внука, – которые Уайтхед с готовностью обсуждал: он на самом деле хорошо знал своих прихожан. Но, как позже не без иронии вспоминал Уайтхед, ни в одном из разговоров, которые он вел в первые три дня той судьбоносной недели, не упоминалась холера.