Они дошли до Киевского вокзала, мимо сине-свинцовой, тихой Москва-реки, мимо патентной библиотеки, мимо ТЭЦ, на которой Катька еще помнила надпись «Коммунизм — это есть советская власть плюс эликтрификация всей страны» («Знаешь, почему у них не получился коммунизм? Они не нашли плюса! Власть была, электричество было, а плюс утрачен еще Парацельсом!»), — и от Киевской доехали на метро до проспекта Мира, нагло целуясь на всех эскалаторах; там пересели и поехали в Свиблово, обнимаясь все тесней, все крепче, — дом был прямо у метро, рядом с деревянной часовней. Выходя из метро, Катька отключила мобильник. Если наш муж позвонит, весь кайф обломается. Она и представить себе не могла, как с ним говорить — это даже теперь, когда ничего еще не было; а потом…

Игорь жил на двенадцатом этаже.

— Слушай, — шепнул он в лифте, — а ведь ты нарочно решила так долго добираться. Теперь мы войдем, ты скажешь, что попьешь чаю — и сразу надо бежать, потому что уже поздно. Это будет совершенно в твоем духе.

— Ты дурак, — сказала она. — Если я хочу с тобой спать, значит, я буду с тобой спать.

— А дома что скажут?

— Это мои проблемы, не лезь туда, пожалуйста.

— Может, ты все-таки уйдешь ко мне?

— Может, и уйду. Подожди, ты же еще не знаешь ничего. Вдруг вообще ничего не получится.

— С какой стати? — Он чуть не выронил ключи.

— Ну мало ли. Есть понятие «антитело». Все хорошо, а в постели полная несовместимость.

— Типун тебе на язык. Милости прошу. Скромно, но просто.

— А что, — сказала Катька, — очень милая берлога. Я так себе и представляла. Давай, ставь барласкун, кыгырык, дырмыр, и тогда, возможно, мы будем немного тыбыдым.

— Кыгырык не завезли, — сказал Игорь виновато. — Они очень плохо снабжают в последнее время. Говорят, сами там ищите, раз у вас такая стабилизация.

— Ну и написал бы, какая тут стабилизация.

— Они не верят ничему. Зорге же тоже не верили.

— А зачем тогда держат?

— Хороших людей забирать.

— Ой, погоди… — Она отпихивалась, но слабо. — Отцепись, у меня и так ноги подгибаются. Я, что ли, в дыш сначала… Есть дыш?

— Есть, есть. Есть даже хылыт.

— Слушай, — обернулась она уже на пороге ванной, — а я ведь совершенно не в курсе твоей жизни.

— Очень своевременный, оправданный интерес. — Он выпрямился рядом с полузастеленной кроватью и скрестил руки на груди. — Я родился от бедных, но благородных родителей, получил порядочное образование, на землю попросился добровольно, будучи наслышан о трудной, но благородной работе разведчика…

— «Мертвый сезон» не смотрел?

— Обязательно. Все приличные люди начинали в разведке. Это мой третий рейд к вам. Если хочешь узнать мое настоящее имя, наберись терпения. В нем тридцать три слога, и еще сорок пять в титуле.

— Ты аристократ?

— Прямо скажем, не под забором найден. Катя, иди уже в душ, пожалуйста, а? Хочешь, я тебе потру спинку?

— Не надо, я сама потру себе спинку. Но меня мало интересует твое происхождение. Меня волнует, например, был ли ты женат. Вот в этом халате до меня многие гостили?

— Честное слово, ты первая. Я купил его неделю назад в предвидении именно такого случая.

— Честно? Выглядит подержанным.

— Что ты хочешь, свибловский рынок. Теперь его закроют, хоть память будет.

— Ты раздевайся, не стесняйся, — сказала Катька.

— Да? А ты будешь стоять и смотреть?

— Ага. Очень интересно.

— Знаешь что, Катя!

— Ну, у вас же все совсем иначе устроено…

— Я не могу тебе вот так показать. Я должен тебя подготовить.

— Что, настолько страшно?

— Нет, просто очень красиво. Иди, пожалуйста, куда шла.

Под душем Катька пела. Она нарочно мылась долго и шумно — надо было оттягивать счастье еще и еще, а между тем в самом деле было поздно, седьмой час, и у нее впервые мелькнула мысль — плюнуть на все, остаться у него, — но это было вовсе уж безответственно; и вообще надо посмотреть… Как странно, сейчас мы будем изменять мужу. Но какая же это измена? Счастье накатило и не отпускало: счастье — это когда все можно.

Когда она вышла наконец из ванны, завернутая в явно великоватый халат, горячая, влажная, с полотенцем на голове, — он уже лежал под одеялом и читал какую-то фэнтезийную ерунду с когтистой красавицей на обложке. В зубах красавица держала меч, а в когтях — рыцаря в полном прикиде. Рыцарь тоже кого-то держал, но Катька была близорука.

— Читаем, да?

— Да, знаешь, что-то взгрустнулось. Захотел почитать про Родину.

— Взгрустнулось? — Катька села на кровать. — Всякая тварь грустна перед соитием. У нас после, а у вас перед.

— Слушай, — он оторвался от книги. — Может, не надо соития, а? Я тут подумал… ну, все это так серьезно… Мы еще не готовы, ты недостаточно про меня знаешь, мы не проверили свои чувства… По нашим законам, юноша должен совершить три-четыре подвига и только потом взять девушку за, я не знаю, подбородок…

Она смотрела в его хитрые глаза и сияла: это было то, что надо, и с самого начала не надо было ничего другого, и какая несправедливость, что все вышло только сейчас. Катька всю жизнь стеснялась своего тела, да и вообще себя — словно каждый день вынужденно доказывала кому-то собственное право на существование; она привыкла к этому грузу, и несла его без усилий, как улитка домик, но только теперь, когда ноша спала, — стало ясно, какая тяжесть пригнетала ее к земле с первого класса, с первого контакта со средой. Нам так редко и неохотно подбрасывают своих, чтобы мы не понимали, какой ужас — чужие. После одного дня со своим невозможно сидеть с чужими в классе или на работе, входить в метро, полное чужих тел, ложиться в одну постель с непонятным полузнакомым человеком. В своем все устроено, как надо. Нет ничего, что резало бы глаз или заставляло в смущении отворачиваться. Нет ничего, что надо преодолевать. Такая полнота совпадения невыносима, как чистый кислород: после этого все оскорбительно и грязно, и лучше вообще не разлипаться. Кощунственна была сама мысль о том, чтобы перед этим пить — тогда как с прежними своими мужчинами Катька до такой степени стыдилась самой ситуации, что обязательно опрокидывала банку-другую джин-тоника, а то и прибегала к чему покрепче. Здесь пить — значило замутить грязным дыханием тончайшее стекло, захватать пальцами кристалл.

— Нет, погоди. Я должна тебе все объяснить. Ты можешь сделать не так, мы хрупкие существа. Значит, есть три дырки.

— Больше, больше…

— Уши не в счет. Пусти, дурак, ты приехал информацию собирать или зачем? Тебе неинтересно, что ли?

— Нет, почему, очень увлекательно. Продолжайте, профессор.