Вопросы были чисто риторическими – можно было даже не подходить, чтобы расслышать женские стоны и тяжёлое мужское дыхание, однако поляк, не отрываясь от процесса (что выдавало немалый опыт в подобных делах), бодро ответил:

– Провожу ритуал изгнания! Совершенно не мешаете!

– Спасибо, хоть присоединиться не предложил, – осуждающе покачал головой епископ. – Вот напросишься ты у меня на епитимью, прохвост. Ладно, как закончишь с… «ритуалом», отдай девке второй комплект свитков с описанием пространственной техники и убеди не возвращаться к Ульфхаму – прибьёт ведь, старый козло…б. Девочка умная, найдёт куда прибиться – с таким-то шикарным подарком. Тогда, хе, «друид» точно не сможет зажать себе привилегию создания «запруд». И – да! Оставь ей что-нибудь из вещей, жмот несчастный, хотя бы плащ, а то ведь не дойдёт же!

Россия, Московская область, деревня Грязи 2005 год

Старый, но крепкий и всегда тщательно выкрашенный дом-сруб с высокой мансардой, стоящий чуть на отшибе от остальных деревенских дворов деревни, все местные, сколько себя помнили, всегда величали не иначе как домом ведьмы. Уже настолько привычно, что даже без всякой задней мысли говорили: «Пойти на луг за ведьмов дом», «Колодец у ведьмова дома» – ну и так далее. Самое младшее поколение грязевских, как и положено в их возрасте, шебутное, дурное и бестактное, называло ведьмой и единственную жительницу этого строения. Ну а что, логично же: ведьмов дом – живёт ведьма. Смешно! Нет, ну правда! Кем ещё может быть старуха с таким необычным именем? А вот дети постарше, лет с двенадцати, завидев сухопарую чопорную фигуру «ведьмы», идущую по улице, предельно вежливо улыбались и обращались к пожилой женщине не иначе как Людвига Степановна. Ну или «наша Людвига», если за глаза. Что интересно, имя сельской учительницы русского языка и литературы смешным им не казалось.

Сколько лет было Людвиге Степановне, точно никто не знал, однако её уроки помнили ещё те, кто вместе с матерями вернулся на родную землю после контрнаступления 1942 года, когда фашистов удалось окончательно отбросить от Москвы. Казалось, время не властно над классной дамой – и Людвига Лазоревич была столь же привычным элементом окружающей среды, как и её дом.

Но всё когда-нибудь кончается. Однажды «ведьмы» не стало. Её пустое и словно впавшее в печаль жилище некоторое время стояло с наглухо закрытыми ставнями – наследники, обнаружившиеся аж во Владивостоке, как-то не спешили вступить во владение внезапно свалившимся имуществом. Однако в конце концов владельцы «удачно» (то есть сильно продешевив) смогли сбагрить недвижимость дальним родственникам знакомых своих приятелей, и в старый дом пришла новая жизнь.

Ведьмов дом стал летней дачей для семьи москвичей с маленьким ребёнком. О прозвании строения они не знали (а то бы ещё два раза подумали, стоит ли покупать), да и самих местных, кто мог просветить, честно сказать, в деревеньке уже осталось маловато, всё больше такие же дачники. Зато в наличии был гиперактивный карапуз, и потому жилище старой учительницы подверглось решительной ревизии с извлечением и сортировкой всего лишнего, дабы оное не упало на чадо либо не послужило источником очередного пятна стойкой грязи на одежде или не менее очередных ссадин и царапин на самом малыше. Сама «ведьма» в последние десятилетия не поднималась выше первого этажа – мансарда оказалась буквально завалена разнообразным хламом. Собственно, при въезде родители мальчика отмыли-отчистили жилые помещения, выкинув лишнее и только раз заглянув «на чердак», после чего в ужасе захлопнули потолочный люк, отложив археологические работы на неопределённое «потом». На этом всё, скорее всего, и кончилось бы, но… как иногда пафосно пишут в некоторых книгах, «у Судьбы было на этот счёт своё мнение».

Надо начать с того, что прозвание «ведьмин дом» закрепилось за крайней избой в деревне Грязи далеко не случайно: в маленькой деревушке всё на виду, и потому редкое появление таинственных посторонних, возникающих из ниоткуда по ночам и так же пропадающих в никуда, не могло остаться незамеченным. С последнего такого случая прошло уже добрых сто лет – старый дом сгорел в девятнадцатом году (не без участия добрых соседей, надо отметить, а что случилось с жильцами – история умалчивает), а новый построили в стороне от пепелища. Однако память народная оказалась крепка: причины давно забылись, а ярлык прилип – не отодрать.

Новый дом недалеко от старого всем миром возвели на отшибе в тысяча девятьсот двадцать первом – новая власть озаботилась прислать в тогда ещё большое село учительницу. Немолодая уже дама Лазоревич с маленькой дочкой и без мужа была не в восторге от назначения – до революции она была преподавателем словесности в престижной гимназии и учила детей преуспевающих купцов и зажиточных горожан. С другой стороны, голод – не тётка, а с едой даже в столице наблюдались нешуточные проблемы. Да и не только с едой. А «немытые» крестьяне образованную женщину приняли, можно сказать, с распростёртыми объятиями… правда, при этом поселили на «проклятом месте» – но так ведь не своя же, чужая. Да и предрассудки это всё и суеверия: ведьмы, нечисть – нет ничего такого. Меньше попов надо слушать. Религия – опиум для народа!

Людвига с матерью жила, по деревенским меркам, шикарно – у них была «городская» мебель и всякие штуки вроде старинного зеркала с затейливым узором по массивной раме или аж двух керосиновых ламп с зелёными шёлковыми абажурами. Лампы, правда, вскоре перекочевали в школу, где были нужнее (электрификация шла по стране быстро, но отнюдь не мгновенно), но и остальные предметы радовали. Тем более что о многих вещах училка могла рассказать весьма занимательные истории – отец старшей Лазоревич, дед Людвиги, держал ломбард. Дела особенно пошли перед и во время революции, и кое-что из семейного фонда старинных ценностей (не золота или драгоценностей, конечно) в водовороте Гражданской войны удалось сохранить. На память учительница никогда не жаловалась, рассказывать умела с редким талантом.

В том числе Людвига несколько раз слышала рассказ и об упомянутом зеркале, правда, в более полном, не публичном варианте. Мать говорила, что оно специально выполнено в таком виде, потому что использовалось в салоне некой княгини в качестве гадательного, а чёрточки и закорючки орнамента на самом деле некие руны. Сделано же зеркало вовсе даже в Италии действительно для неких оккультных нужд, о чём на окладе есть соответствующее клеймо мастера, а нарочито грубоватый стиль – стилизация под более ранние работы. Известно же, что в своё время стеклянные зеркала были секретом итальянских ремесленников из нескольких семей и стоили столько, что, бывало, на одно такое стекло меняли целое поместье.

Лазоревич-старшая по молодости была изрядной нигилисткой и «во все эти глупости попов» не верила (что ей изрядно помогло во время известных событий) и разбиралась в антиквариате посредственно. Собственно, в рассказ отца она тоже не особо верила, но всё, что у неё осталось от родителя, – только вещи и связанная с ними память… И невдомёк ей было, что зеркало действительно было создано для оккультных целей и что равносторонний крест с расширяющимися к концам лучами на клейме означает не просто «итальянского мастера», а возраст самой «стекляшки» на сто лет больше обозначенного наобум содержателем небольшого столичного ломбарда.