"Вот помру я от чего-либо здесь: не проломят башку, так сам от какой-нибудь холерной дизентерии загнусь или на костре спалят в качестве колдуна (кстати, а при монголах ведьм с еретиками жгли или как?). Зароют хладный труп простого русского студента в ямку неглубокую, а лет через пятьсот-шестьсот найдут его, — в смысле — меня тогдашние местные "архиолухи": ну очень будут удивляться… А помереть с такими темпами не хитро: как ни спеши, а до города ещё шагать и шагать. Однако же топать ночью по данному "направлению, условно названному дорогой" — ну совсем не хочется. Ведь и вправду могут башку проломить робингуды кудеярычи здешние, и зверюшки проголодавшиеся прибежать вполне могут: те же волки… Оно мне надо? Оно мне не надо. Так что пора по-быстрому организовать себе место для отдыха".

Устроился на ночлег возле огромного валуна, притащенного сюда не иначе, как языком морены в один из ледниковых периодов. Судя по имеющемуся кострищу, вытоптанной площадке подле него и минимальному количеству хвороста в пределах досягаемости, я далеко не первый, кто решил скоротать здесь ночку. Место удобное, никто не спорит: на взгорбке, тыл отдыхающих прикрыт валуном, отлично просматриваются дорога и подходы с двух направлений. С четвёртой стороны, правда, метрах в ста раскинулись заросли кустарника, и что происходит за ними — не видать совершенно. Это минус. Но, опять же, как говорит мой братец, "во всём плохом есть что-то хорошее". В моём случае кусты не только затрудняют обзор, но являются источником дров для костра. Ночи ранней весной холодные, а застудить что-нибудь полезное лично у меня нет никакого желания.

Пока ещё солнце достаточно высоко, быстро развожу костерок с помощью линзы. Газ в зажигалке надо экономить, а то ведь даже бензиновые образцы появятся не раньше, чем в веке девятнадцатом. Я столько точно не проживу, так что случая купить ещё одну зажигалку не представится.

Подождав, пока костёр разгорится, направляюсь к кустарнику за хворостом. Притащил охапку, другую… А вот на третьей ходке, подбирая сухие ветки с земли — свеженаломанный-то кустарник горит плоховато, зато дыму от него столько, что к утру из меня неплохая копчёная ветчина получится, — вдруг слышу:

— Добрый пане, подаждь ясти убогим кметям во имя Йса, убо други дён гладно!..

Я сперва даже не понял, что не так. Выпрямляюсь, хватаясь за нож разворачиваюсь. По сторонам двое: парень помладше меня и мужик средних лет. Третий мужик стоит шагах в пяти позади них: то ли страхует, то ли ещё что. И как только подошли, что я не услышал?

У того дядьки, который ближе, голова скособочена влево, стоит, странно сбычившись. А лицо… Блин, а лицо искорёжено: шрам от правой скулы до шеи, правый глаз вытек, кончик носа и почти половина нижней челюсти обрублены. Рана недавняя, но уже подзажила, хоть и выглядит отвратно… Брр… Не дай бог кому такое…

Задний уставил на меня пустые глазницы на изжёванном ожогом лице. Был у меня товарищ, у которого похожим "узором" руку испятнало: в раннем детстве ухитрился самовар с кипятком на себя перевернуть, хорошо травмпункт рядышком находился, вовремя помощь оказали.

Из троих только парнишка вроде бы целый. Хотя… А рукав рубахи-то культю у запястья прикрывает!

И тут я понял, отчего услышанная фраза показалась какой-то "не такой". Говоривший произнёс свою просьбу по-русски! Пусть язык был сильно устаревшим, звучание слов непривычным, но понять-то можно было вполне. Землячки!

Однако землячки-то эти — ребята явно не самые безобидные: у передних топоры за кушаками торчат, причём не обычные плотницкие, а скорее типа "бердыш недоразвитый", с характерно выдающимся вниз бойком и довольно длинным прямым топорищем. Ножи из-за голенищ рукояти показывают, но само по себе это ни о чём не говорит: как я заметил, такое оружие в данном времени — признак любого свободного человека. Хлоп и раб носить нож без приказа господина права не имеет — кара за это предусмотрена весьма и весьма суровая. Широко известный "принцип Аттилы" в действии: "Свободный должен носить оружие. Раб — безоружен". Эх, то-то я смотрю, у многих россиян моего времени психология-то рабская… Слепец тоже отнюдь не безоружен: увечный воин (вроде "кметь" — это по-современному "дружинник"?) сжимает здоровенный прямой ослоп, по всей длине отшлифованный и изъязвленный вмятинами от частого употребления. Оголовье посоха представляет собой солидный бронзовый шар с полтора моих кулака объёмом, а нижний край снабжён острым конусом подтока… Такой "оглоблей" и на слух можно противника с размаху так "отоварить" по голове, что не каждый шлем спасёт…

Ну что ж, раз народ по-человечески пришёл, то почему бы не пообщаться? Места у костра не то, что на четверых — на целый десяток хватит!

— Здорово дневали, люди добрые! Пойдёмте-ка к огню, там и поснидаем, чем бог послал!

Смотрю, гости-то мои тоже слегка в изумлении: явно ожидали ответа на старочешском или старонемецком. Хотя одет я всё-таки несколько необычно для данной местности, так что и иноземцем вполне могли посчитать…

— Слава богу! А ты, пане, никакъже руську речь веди? — откликается молодой.

— Вашу — могу!

…Да, нелёгкое это занятие: разговаривать с собственными предками. О значении половины слов можно только догадываться по созвучию, многие за прошедшие столетия сильно изменили суть. Ну как можно догадаться, что "сорок" обозначает вовсе не число, а связку шкурок пушного зверя, "векша" — не вешку, отмечающую что-то, а вышеозначенного пушного зверя — белку, а "за. дница" — не место, откуда у наших "реформаторов" растут руки и размещаются мозги, а наследуемое по завещанию имущество?

Однако если очень нужно, наш человек способен добиться сносного уровня понимания при общении с любыми славянами — даже ортодоксальными польско-хорватскими русофобами. Чаще, конечно, лаской… но может и таской.

Гости оказались ребятами хозяйственными. Вытащивший из своей котомки примерно двухлитровый медный казанок "сбыченный" деловито утопал куда-то к подножию возвышенности: "до джерела по воду", как пояснил "молодой". Вот так-то: а я сам бы и не узнал, что так близко есть источник, хотя явно проходил неподалёку. Пока добровольный водонос ходил туда-обратно, мы с "молодым" занялись "ревизией" продпайка из моей торбы. Слепцу был выдан единственный шмат пожелтелого сала, и тот аккуратно, на ощупь принялся мелко крошить его кривым ножом на плоской тарелке. Если я что-то ещё понимаю, тарелка была явно серебряная. Не иначе — "остатки былой роскоши", то бишь военной добычи: не зря же мои гости назвались кметями: здесь, в средневековом обществе, присвоение чужого общественного статуса чревато…

На шерстяной плат были выложены мешочек с пшеном и упрятанной в него для сохранности парой яиц, несколько луковиц и репок. Когда котелок с водой был, наконец, подвешен на перекладине, водружённой на рогульках, сало в тарелке, стоящей на углях, уже скворчало, и парень аккуратно сыпал туда нарезанный лучок, предоставив мне заботу о нарезке кубиками имеющейся в наличии репы. Когда вода заклокотала, пшено и репа были засыпаны в кипяток и подвергнуты методичному перемешиванию. Тем временем тарель с зажаркой, на которой на фоне слегка золотистого лука коричневели дольки сала была отодвинута от костра и "сбыченный" выбил в остывающую вкуснотень оба имеющихся яйца, также равномерно перемешав всё до однородной массы. Пшено, как известно, уваривается достаточно быстро, так что вскоре в казан была отправлена и зажарка, после чего версты на три вокруг распространился такой аромат, что в данном радиусе все хищные звери попросту были обязаны захлебнуться собственной слюной. Я, конечно, совсем не зверь, но как же не походила эта каша на здешний "европейский" вариант "подмётки из круп", которым угощал меня Пепка Янович!