Я понятия не имел тогда и не имею понятия сейчас, как она в то утро заставила Каспара есть печенку. Я как-то спросил об этом позже, когда лучше узнал ее, и в ответ она по своей несносной привычке пожала плечами.

— Это легко, когда умеешь, — сказала она мне. — Животные всегда делают то, что я хочу, потому что знают, что я для них сделаю что угодно, а это потому, что они знают, что я их люблю, и вот почему они любят меня.

Она умела, как это бывает у некоторых детей, все сделать таким простым и понятным.

После этого первого, неожиданного визита мисс Элизабет Стэнтон, или Лизибет, как она предпочитала зваться, неизменно приходила в мою комнату по меньшей мере дважды в день, чтобы покормить Каспара. Иногда я в это время был там, иногда нет. После каждого ее прихода я находил на подушке нацарапанную ею записочку. В ней говорилось что-нибудь вроде:

Я нисколько не сомневаюсь, что жизнь Каспару спасло именно появление Лизибет. Ей как-то удалось внести радость в его существование, где до этого была лишь скорбь. Когда она была рядом, он съедал и выпивал все, что перед ним ни поставят. Через неделю он начал точить когти — по большей части о занавески, но иногда и о мои брюки, и притом когда они были на мне. Это было очень больно. Я, однако, особенно не возражал: уж очень я радовался, видя, что ему становится все лучше. Его шерсть снова блестела, хвост ходил ходуном, и, когда в один прекрасный день он поднял голову и улыбнулся мне, я понял, что принц Каспар Кандинский снова стал самим собой.

Лизибет подняла его дух, да и мой тоже. Но меня беспокоило, что она может, как говорится, «выпустить кота из мешка». Я постоянно напоминал ей, как важно хранить секрет.

— Запомни, Лизибет, ты должна держать рот на замке, — сказал я ей как-то вечером и с видом заговорщика похлопал себя пальцем по губам. Ей это понравилось. После этого она каждый раз, уходя из моей комнаты, похлопывала себя пальцем по губам.

— На замке, — говорила она шепотом. — Держу рот на замке.

После всего, что Лизибет сделала для Каспара, она стала в нашем коридоре общей любимицей и настоящей героиней. И хотя она оказалась большой болтушкой, а порой могла и здорово напроказить, с ней было всегда интересно и весело, и она часто заставляла нас всех смеяться. Но все же я постоянно опасался: а вдруг она как-нибудь слишком увлечется, да и проговорится случайно о нашем общем секрете.

Я принимал все мыслимые предосторожности: просил ее оглядываться всякий раз, прежде чем подняться по лестнице в наш коридор; установил строгое правило — говорить у нас только шепотом. Эти правила как раз были ей явно по вкусу. Как я убедился, Лизибет нравилось все, что хоть немного напоминало тайный сговор. Именно во время этих долгих бесед шепотом в моей комнатушке я так много узнал о ней. На самом деле это были, в сущности, вовсе и не беседы. Они больше походили на монологи. Стоило Лизибет завести одну из своих историй, ее уже было не остановить. «Ты знаешь…» — начинала она, и пошло-поехало. Она сидела по-турецки на полу в моей комнате, держа на коленях Каспара, и говорила, говорила, говорила. А я был рад слушать, потому что она рассказывала мне о мире, который я никогда прежде не видел изнутри. Уже больше года, после приюта, я прислуживал в «Савое» таким людям, как она: таскал багаж, приносил, что требовали, чистил обувь и одежду, открывал перед ними двери, кланялся и шаркал ногой, как и положено посыльному. Но до сих пор ни один из них по-настоящему не разговаривал со мной — разве что щелкал мне пальцами или отдавал какое-нибудь приказание.

По правде сказать, я толком не знал, рассказывает Лизибет мне или Каспару. Да это было и неважно. Мы оба слушали ее, одинаково завороженные: Каспар — неотрывно глядя ей прямо в глаза и мурлыча от удовольствия, а я — ловя каждое ее слово.

Раз она рассказала нам о большом пароходе, на котором приплыла из Америки, об айсбергах, которые видела, высотой с небоскребы в Нью-Йорке, где она живет, и как однажды, когда они были в пути, она ушла побродить и поискать места, где бы спрятаться, и оказалась в самом низу, в машинном отделении. Поднялся жуткий переполох, сказала она, потому что все думали — она упала за борт. Когда ее наконец нашли и доставили обратно в каюту, ее мать плакала и никак не могла остановиться и называла ее «мой ангелочек», а отец сказал ей, что она «самая скверная девчонка на всем белом свете». Так что теперь она не знает, кто она на самом деле.

После этого родители повели ее к капитану, и у него было замечательное лицо с толстыми щеками и печальными глазами, как у моржа, сказала она, и заставили извиниться за то, что она причинила столько беспокойства команде, которая искала ее по всему пароходу два часа, и извиниться перед капитаном, которому пришлось остановить судно посреди океана и приказать вахтенным осматривать горизонт в бинокли в поисках ее. Ей пришлось торжественно пообещать в присутствии капитана никогда и никуда не уходить одной до самого конца плавания. Она обещала, сказала Лизибет, но при этом держала руки за спиной, скрестив пальцы, так что это не считается. Поэтому дня через два, когда их швыряло по самым громадным и зеленым волнам, какие она видела в своей жизни, и всех ужасно тошнило, она решила сделать то, что ей раз посоветовал один матрос на случай, если будет штормить, — спуститься в самый низ парохода, где меньше всего качает, и просто лечь там на пол. В самом низу, как оказалось, было полно коров и телят. Она легла рядом с ними на солому, и там ее нашли крепко спящей, когда шторм закончился. На этот раз они оба ужасно рассердились. В наказание ее заперли в каюте.

— Ну и что? — сказала она, пожимая плечами. — Подумаешь, великое дело!

Дома в Нью-Йорке гувернантка постоянно отсылала Лизибет в ее комнату — чтобы заставить заново переписать сочинение или потому что она наделала много орфографических ошибок. Мать тоже часто отправляла ее в ее комнату — то за беготню по дому, где полагается ходить шагом, то за шум, когда отец работает у себя кабинете.

— Ну и что? — Она, смеясь, пожала плечами. — Подумаешь, великое дело!