Перед тем как уйти в больницу, откуда, он знал, ему уже не вернуться, всем внучкам он послал букет чайных роз, зятьям — по авоське огурцов, а всем правнукам — заводную железную дорогу. Восьмого марта он позвонил невесткам, поздравил с женским днем.

— Я тут ухаживаю за медсестрами, — шутил Соля. — Предпочтение тем, у кого партстажа больше!

Солю хоронили пышно, многие плакали. Он лежал в гробу весь в цветах, в новеньком, с иголочки костюме. Этот костюм Соля давно купил, но почему-то не надевал, жалел. Зато никак не могли подобрать приличествующее случаю белье — в Солином шкафу вообще не оказалось темных трусов. Все — то в ромашку, то в одуванчик…

В крематории играл орган. Вокруг горящего жерла вулкана стояли горшки с геранью, снизу поднимался теплый воздух, и листья герани шевелились. Воздух над Солей дрожал, и зачем-то горели, хотя было утро, толстые электрические свечи.

— Какого деда потеряли! — сказал, поднявшись на трибуну, младший сын Соли Фима.

На этом торжественная часть была окончена. Мой папа Миша стоял, положив Соле руку на голову, и плакал, как ребенок.

Солю накрыли крышкой. Женщина в форме, похожая на проводницу, стала молотком забивать гвозди. Заиграла музыка. Гроб начал опускаться. За окном ветер — бешеный! — раскачивал громадные елки. И гудение огня снизу.

В самом деле, это было ужасной невосполнимой утратой. Не только потому, что в наших долинах, изобилующих демонами, которые так и норовили поймать в свои сети неосторожные души Топперов, внушая им мысль о земных наслаждениях и оскверняя их благочестие, Соля являл собой чистого ангела, стоика и духоборца, но и потому, что с Солиной смертью Топперы вмиг лишились старинного родового гнезда в сосновом бору Загорянки, куда они с детства привыкли приезжать и тусоваться, несмотря на ярые Солины протесты. Ведь он писал книгу «Путь к коммунизму» — мемуары о Гражданской войне, а эти праздные Топперы, они уже в печенках у него сидели.

— У меня нет ни ночи ни дня, — жаловался Соля, — а только одни сплошные родственники! Они не понимают, что, когда человек пишет м е м у а р ы, ни единая живая душа не должна маячить перед его носом, лишь невесомые призраки и тени могут навещать его, и то ненадолго, без трапез и ночевки! Чтоб только вечность была перед тобой, только Ты и Вечность.

Поэтому Миша из любви к Соле много лет подряд возил меня и Васю отдыхать в Феодосию по профсоюзной путевке. Нам с ней там очень нравилось. Коттеджи на две семьи, все вокруг утопает в розах! Яблони, сливы, кипарисы, заросли ежевики, миндаль, кизил, а какие маки!.. А сколько разных трав и птиц, шиповник, жасмин, горы в цвету, все благоухает, ночами соловьи поют, море: «ш-ш-ш…» Но главное — розы! Розы — с конца апреля и чуть ли не до декабря!

Однажды к нам в коттедж поселилась шикарная женщина администратор съемочной группы киностудии Горького — неисчислимой орды киношников, прибывших в Крым снимать историческую ленту «Ричард Львиное Сердце». Звали ее Любовь.

Она вошла к нам сразу, как только поставила чемоданы.

— Моими соседями, — сказала она волнующим низким голосом, — обязательно должны быть почтенные люди! Я ведь миллионами ворочаю, и у меня всегда есть что выпить.

Она с пристрастием оглядела по очереди: Васю, Мишу, меня, как бы

взвешивая — почтенные мы или не очень, и ни слова не говоря, удалилась. Видимо, решив, что более или менее почтенные, она вернулась через пять минут с громадным тортом — торт «Киевский», «прямо из Киева», правда, уже не целый, его кто-то не смог доесть из знаменитых артистов, поскольку в нем, в этом киевском торте, устроили муравейник черные мураши.

Далее с ее стола к нам пошли перекочевывать огурцы, помидоры «прямо из Симферополя», черешня, козье молоко, творог, она же продукты закупала — тоннами! Коньяк там за стенкой лился — армянский — рекой!

— Вася! Миша! Я не киношник! Я человек театра! — она говорила. — Я десять лет была директором Тамбовского театра! О, это золотые времена! У меня две родные сестры в Тамбове, и обе — почтенные люди. Миша! Возьмите грецких орехов! У меня шесть мешков — колите и кушайте!

Она не могла не осыпать благодеяниями, делала это полностью бескорыстно, ей от нас было ничего не нужно, кроме стульев и стаканов.

— Миша! Можно у вас одолжить стул …на одно лицо? — спрашивала Люба, и с этим вопросом она могла заглянуть к нам в любое время суток.

Сама она не пила, но у нее было множество подшефных. Знаменитейшие по тем временам голоса доносились с ее веранды.

— Ну что, стаканчик налить? — это голос Любы.

И в ответ — баритон, постоянно звучавший с экранов телевизоров и кинотеатров:

— Я что, похмеляться, что ли, пришел? Я пришел пообщаться, поговорить. А это — само собой!

Она ведала всем в этом крымском крестовом походе. Ничто не было выпущено у нее из виду, все находилось под ее контролем. Если над Тихой Бухтой, где разбил свои шатры лагерь крестоносцев, нависли тучи, а это противоречило замыслу режиссера, по Любиной наводке разгонять их поднимался из Симферопольского аэропорта отряд вертолетов. Под ее неусыпным оком Тихая коктебельская Бухта из последних сил изображала гористые стремнины Иордана, и если бы для съемки режиссеру понадобился натуральный Гроб Господень, то Любе бы доставили его «прямо из Иерусалима», чтобы картина выглядела достоверней.

К слову о Гробе Господнем: отвоевать его у сарацин было, наверно, проще, чем выбивать для этого фильма деньги у банкиров. Самоотверженные воины английские, лукавые французы, всем без разбору недовольные австрийцы, нищие, но благородные шотландцы, маркизы, магистры, карлики, бесчисленные сарацины, мальтийские рыцари, злобные тамплиеры в белых плащах с алым крестом на плече, отшельник, архиепископ и палач, король английский Ричард, свита Ричарда, прекрасные дамы, кони, два здоровенных кобеля — ирландские волкодавы, шуты, монахи, менестрели, полторы сотни декораторов и гримеров — все это с надеждой взирало на нашу Любу, от которой зависели их стол и дом, благосостояние, крымский портвейн и копченая мойвочка.

Кстати, о Ричарде Львиное Сердце — с некоторых пор он тоже зажил у нас в коттедже. Он всегда торопился по утрам и яростно рвался в туалет, так что Мише даже один раз пришлось крикнуть «Занято!», правда, когда он вышел, то был сполна вознагражден тем, что Ричард Львиное Сердце сказал ему «Доброе утро!».

— Здрассьте, — ответил Миша.

И именно в наш стакан Ричард постоянно с детской доверчивостью ставил свою зубную щетку.

Еще он любил посидеть вечерком во дворе, нога за ногу, поболтать с тетками на лавке.

— Нет, вы видали? — не уставал изумляться Миша. — Сидят три старушки — кому-то кости перемывают, и с ними Ричард Львиное Сердце, король английский — как на завалинке!..

Однажды вечером, когда Миша прилег уже и задремал, укрывшись журналом «Вопросы философии», к нам в комнату, дыша духами и туманами, зашли шикарные Люба и Лара.