– Нет, – подытожил я, целуя Марианну, – это были не птицы.

Нет, это были не птицы. И с этими жуткими словами я ушел, в ее глазах стоял тоскливый страх; вручаю тебе свою кровь – не знаю почему, но мне опять вспомнился священник, то ли его интонации, то ли лысина, то ли комичный тон, и все ради того, чтобы потом тебя пожрали какие-то кошмарные твари, меня разбирал смех. Марианна заметила это и, судя по обиженной, почти ненавидящей физиономии, разозлилась.

Временами она действовала мне на нервы, все-таки наступал конец света или что-то вроде, во всяком случае смутные времена, нечего было лишний раз наводить тоску.

Жоэль сказал, что его можно найти в «Яве», кафе на улице Фобур-дю-Тампль; я взял в блоке мусорных контейнеров соседский велосипед и поехал вниз по пустой улице, разбрызгивая потоки дождя; в Бельвиле, на пересечении с бульваром, спасатели закричали мне: стой, стой, стрелять буду, но я промчался мимо, в «Президенте», большом китайском ресторане, горел свет, комендантский час соблюдали явно не все. Перед проулком, ведущим к дискотеке, кто-то сказал мне: стоп, здесь проезда нет, частное владение, пришлось полчаса объясняться, зачем меня принесло и с кем у меня встреча, да, Жоэль, у которого катер, наконец он появился, и меня пропустили. У вышибалы висел на плече автомат, рядом лежало ружье.

– Черт, – бросил я Жоэлю, – у вас тут не забалуешь.

Внутри «Ява» сияла лазерами, светомузыкой и переливающимися шарами, из динамиков неслась адская музыка, на площадке дрыгались танцующие.

– Ни фига себе, – опять сказал я, совершенно обалдев, – у вас есть электричество?

Мы продрались сквозь толпу, это свой, сказал Жоэль каким-то здоровякам, облокотившимся на стойку, я за него отвечаю, девицы на столе трясли голыми грудями.

– У нас тут киношный генератор, с него и питаемся.

Я уселся на высокий табурет, нужно было продать часть стариковских драгоценностей, и Жоэль предложил свести меня с возможными клиентами.

– Хотите нуги? – предложила оказавшаяся рядом с нами девушка.

На серебряном блюде высились груды сластей из Монтелимара,[6]Жоэль взял кусок, я тоже, люди пили, веселились, кое-кто забивал косячок или готовил себе дозу. Гляди, Жоэль толкнул меня локтем, вон ведущий. В глубине зала, на эстраде, открылся занавес, кто-то убавил свет, в рамке, как две капли воды напоминавшей телевизор, показалось знакомое лицо, это лицо все видели сотни раз, месье Альбер, король прогноза погоды в вечерних новостях.

– Погоду! – взвыла толпа. – Погоду!

Месье Альбер изобразил легкое танцевальное па, осветитель замигал лазерами, погоду, кричал рядом Жоэль, погоду!

Пам-палам-памм-памм-пам-лапам-пам-палам-памм-пам-добрый-вечер-дамы-и-господа.

Зал взорвался.

Сегодня облачно, без прояснений, сильные атмосферные вихри и антициклон говорят о том, что завтра также ожидаются небольшие осадки – пам-палам-пам-пам-палам-пам – дамы и господа, сегодня идет дождь, и завтра тоже будет дождь.

Шквал аплодисментов и истерического смеха встретил его слова, ведущий нацепил остроконечную шапочку и во все горло орал народную песенку: под дождиком пастушка овец гнала домой, под дождиком пастушка, подхватила толпа, меня пронзила какая-то странная грусть, все ясно, влипли по уши, «Титаник» идет ко дну, а мы поем, весело и бездумно, и эта мысль отдавалась в голове еще более страшным эхом, чем воспоминание о чудищах в церкви или кошмары у Эйфелевой башни.

Я получил все, что хотел, с каких-то темных личностей, приятелей Жоэля, сел на свой велосипед, на перекрестке у Бельвиля спасатели опять заорали стой, но с тем же успехом, что и по дороге туда.

Марианна не спала, и остаток ночи прошел в бесконечных спорах и размышлениях, нам не давал покоя все тот же бессмысленный вопрос, что нам делать и как мы будем жить завтра.

Ей было страшно, мне, к несчастью, тоже, ничего тут не поделаешь.

Так продолжалось и в последующие дни, выхода не предвиделось, пришла весна, а дождь все лил, многие не выдерживали, выживать становилось все труднее, я целыми днями мотался по странному болоту, в которое превратился Париж, в надежде добыть для подружки хоть немного еды, она должна была вот-вот родить.

Несмотря ни на что, я продолжал писать картину за картиной – уходящий под воду, охваченный безумием город.

По части таинственных явлений наблюдалось затишье, на данный момент нас окружала лишь сырость, нищета и голод, единственный раз мне встретилось что-то не совсем обычное, большой олень в Бютт-Шомон,[7]с рогами в форме креста, похоже золотыми, он излучал ослепительное, почти невыносимое сияние, словно вобрал в себя весь солнечный свет, тогда как мы месяцами не видели ничего, кроме серых облаков и ночного мрака, память о солнце и лете превратилась в жестокий мираж, одно упоминание о них переполняло меня горечью и болью. Я по-прежнему виделся с Жоэлем, в основном в связи с нашими общими делами, но и ради развлечения тоже, меня угнетало отсутствие музыки, а в «Яве» играли нон-стоп, там круглые сутки была фиеста, море алкоголя и наркотиков, да и то сказать, все припасы со складов, раскуроченных водолазами, рано или поздно оседали здесь, на улице Фобур-дю-Тампль, их скупали тузы, а потребляли мы, клиенты, поджидая запоздалую зарю, со временем я стал завсегдатаем заведения.

Конечно, это как-то подбадривало, приятно сознавать, что все, чем мы жили прежде, – жажда удовольствий, беззаботность, ненасытное, легкомысленное отношение к бытию – еще сохранялось в свете прожекторов и разноцветных неоновых ламп дискотеки, среди нуги из Монтелимара и засахаренных фруктов из Перигора, смотря что в последний раз выловили аквалангисты, среди гашишного дыма и привычной ругани жуликов, которым были по фигу слухи об Армагеддоне и зловещий треск, временами доносившийся из внешнего мира; да, это подбадривало, успокаивало, и в то же время все знали, что это лишь притворство и суета, последняя блажь перед погружением в бездну. Месье Альбер умер от передозировки, и теперь вместо него шел более традиционный номер со стриптизершами, что имело свои преимущества, после представления девушек разрешалось трахать, с метеорологом такое вряд ли бы прошло.

Несмотря ни на что, я все еще уделял много времени живописи, в свете всей этой трагедии самые заурядные подробности, казалось, повернулись своей величественной, непривычной стороной, у меня не было холста, и я стал использовать самые разные материалы – лакированные паркетины, натянутые тряпки, старые матрасы, на них я пытался передать, как прекрасен мир накануне рокового взрыва, великого потопа.

В первых числах апреля, когда Марианна вот-вот должна была родить, – она почти не вставала с кровати и не казала носу на улицу с самого нашего похода к Невинным, – вдруг пошел снег. Непрекращающийся дождь сначала превратился в нечто вроде вязкого гудрона, а потом, поскольку температура еще понизилась, в снег; до сих пор зимняя стужа обходила нас стороной, было сыро, но сравнительно тепло, и вдруг остатки города сковал мороз, желоба и сточные канавы замерзли; не прошло и недели, как три четверти стариков в нашем доме отдали богу душу, этот обманный маневр их подкосил; даже река и затопленные районы стали покрываться льдом, – я не упустил случая и мигом занял освободившиеся помещения; если дождливый пейзаж пробуждал какую-то поэтическую грусть, то снежная белизна превосходила самое смелое воображение.