В реальности, конечно, все совсем иначе. Джанфранко учит меня основам, после чего изящно уплывает вдаль и исчезает на фоне снежного ландшафта. Я в первый день только падаю. Меня ужасают моя неуклюжесть, отсутствие координации — меня, десять лет занимавшуюся балетом, звезду классов по аэробике, которая до сих пор может сесть на шпагат! Позорно рухнув на снег, я чувствую, как меня наполняет уныние. Теплое вино с пряностями в гостинице, где мы позднее встречаемся с Джанфранко, слегка приободряет меня, и к следующей среде я морально готова снова опозориться при всех.

На обучение такому сложному виду спорта, как горные лыжи, у меня всего один день в неделю, и это значит, что прогресс происходит медленно — очень медленно. Каждую среду я почти весь день падаю и жду не дождусь, когда же кончится это ужасное испытание. Джанфранко все это кажется очень забавным. Мы всегда выходим на трассу вместе, и он терпелив, пока я не впадаю в уныние. Тогда раздельное катание представляется самым разумным выходом, и он уезжает.

А потом, в самый последний раз нашего приезда, когда зима уже кончается, а снег стал более тонким и неровным, что-то вдруг происходит, и у меня получается. Я выбрала трассу, идущую между деревьев и испещренную крутыми склонами, с которых я, как правило, скатываюсь. Солнце танцует в ветвях и ослепляет; впереди простой гладкий отрезок. Я осторожно набираю скорость, моя уверенность крепнет, и я успешно огибаю деревья, ноги подчиняются — и вот вдруг я уже лечу, ощущая текучий ритм и спокойную, прозрачную плавность. Это одна из самых потрясающих минут в моей жизни.

Val più la pratica che la grammatica.

Опыт важнее теории.

Мой итальянский постепенно становится лучше, но все же мне мешает ограниченный словарный запас; меня раздражает невозможность выразить себя, озвучить свое мнение. В первый год меня все считают уступчивой тихоней. Мне же хочется закричать, что на самом деле я сильная, жизнерадостная, люблю поспорить, поговорить, что в Австралии женщины обычно не сидят часами, ничего не делая, пока их партнеры охотятся, играют в карты и пьют с друзьями.

Ближайший друг Джанфранко — официант из «Веккья Тоскана», он женат на русской. Мы ходим к ним обедать, а после обеда мужчины на целый день включают телевизор и садятся смотреть гонки «Формулы 1» или обожаемый кальчио — футбол. Отупев от послеобеденных ликеров, я сижу в полутемной гостиной и слушаю рев автомобилей, нарезающих круги; воздух густеет от сигаретного дыма. Ольга, чья неразговорчивость, возможно, так же обманчива, как и моя, не пытается завести со мной женскую беседу; мы сидим, уставившись в экран.

Раймондо — официант с моржовыми усами — ушел из «Антика Тоскана» и теперь работает у нас. Он стал моим союзником. К нему я прихожу, когда глубоко рассекаю себе палец, а не к мужчине, с которым живу, — тот уже третий день, как объявил мне бойкот. Мы делаем разрезы для завязок на наших свежевыстиранных белоснежных фартуках. Мой маленький разделочный нож, только что наточенный, как масло прорезает сперва накрахмаленную ткань, затем мой палец. Кровь хлещет фонтаном. Я едва чувствую боль, но через несколько секунд палец начинает мощно пульсировать; пытаюсь перевязать рану бинтом из подручных средств. Потом приходит Раймондо и тут же берет ситуацию в свои руки: организует нам замену на час, а сам везет меня в ближайшую больницу.

Время обеда, Джанфранко сидит за столом с партнерами и обсуждает блюда дня. Я стою перед ним с окровавленным пальцем и сообщаю о том, что случилось и куда меня сейчас повезут. Я стою и жду, что он меня обнимет и простит все воображаемые измены, которые я якобы совершила, вспомнит, что любит меня. Но вместо этого его глаза, похожие на маленькие черные камушки, впериваются в меня, и я понимаю, что это происшествие еще сильнее отдалило его от меня — это случилось так некстати, и виновата я сама, беспечная и глупая. Его презрение ко мне усиливается. Он не говорит ни слова, и Раймондо тихонько уводит меня.

Со временем я ощущаю себя в Италии все увереннее, и неизбежно наши отношения начинают рушиться. Этот болезненный процесс растягивается на много месяцев, в течение которых Джанфранко решает, что я ему изменяю. Изменяю! Я так дико влюблена в него, что сама идея этого абсурдна почти до смеха, вот только наказание слишком жестоко. Моя сестра вернулась в Австралию, и мне не на кого больше положиться, кроме Джанфранко.

Однажды после обеда он возвращается домой и не здоровается со мной. Я встревоженно спрашиваю, что случилось, но он меня игнорирует и смотрит сквозь меня холодными жестокими глазами. Мы вместе идем на работу, и весь вечер он меня игнорирует. Я в отчаянии; я несчастна и ничего не понимаю. Дома я жду, жду и наконец засыпаю; просыпаюсь в три или четыре часа утра, его половина кровати пуста. Через несколько дней нахожу в кармане его джинсов визитные карточки загородных гостиниц, в которых мы никогда вместе не бывали. Сам факт, что я за ним шпионю, не доверяю ему, ищу подсказки, меня ужасает, но остановиться я не в состоянии.

Во время очередного бойкота Джанфранко мне звонят из Австралии. Услышав мамин голос, я мечтаю о том, чтобы излить душу, рассказать о своей печали, о своей уязвимости, услышать ее разумный совет, убедиться в ее бесконечной любви. Но она рассказывает о моем бывшем приятеле Тони: пару недель назад он связался с ней и попросил дать ему мой адрес во Флоренции. Тони собирался в путешествие по Европе через Бали — вот только дальше Бали так и не добрался, потому что утонул. Бывший чемпион по плаванию, он отправился на один из островов и непонятно как утонул. Когда я узнаю о кончине этого хорошего, милого человека, которого я бросила в эгоистичном стремлении вести более яркую и насыщенную жизнь — особенно если учесть, что с тем, кто занял его место, мы сейчас переживаем кризис отношений, — то погружаюсь в глубочайшую депрессию и одиночество. Я не могу даже поделиться своим горем с Джанфранко, потому что меня для него сейчас не существует; я для него, как Тони для меня. И я ухожу в себя.

Grande amore, grande dolore.

Чем сильнее любовь, тем сильнее боль.

Потом однажды он заговаривает со мной, стены молчания раздвигаются. Он обвиняет меня в том, что по утрам, по пути на работу, я занимаюсь сексом с зеленщиком. От ревности он не находит себе места, признается он, и в свое оправдание говорит, что «родился таким». «Io sono fatto così», — слышу я миллион раз на протяжении наших бурных, взрывных отношений, как будто эти слова дают ему разрешение быть сколько угодно невыносимым, жестоким и иррациональным.

Мы миримся и еще долго после страстного воссоединения чувствуем себя даже более влюбленными, чем раньше. Я так счастлива, что меня перестали игнорировать, что забываю, насколько несуразны его обвинения, как опасна его паранойя. Дальше все повторяется по той же схеме: бойкот — воссоединение, и прекращается через пятнадцать месяцев, когда мне начинают сниться сны на итальянском, и, что главное, я снова становлюсь собой. Мы расстаемся накануне моего тридцатилетия. Джанфранко отвозит меня, превратившуюся в нервную развалину, в Страда-ин-Кьянти в пригороде Флоренции, где в громадном деревенском доме, принадлежащем нашим друзьям Винченцо и Клаудии Сабатини, я выздоравливаю от депрессии.