Левую половину лица будто опустили в кипяток. Майя отшатнулась, потеряла равновесие и полетела на асфальт, больно ободрав коленку.

Почему-то она и не думала о сопротивлении: нечто ледяное и липкое сковало мышцы, совершенно подавив волю. А холуй Эдик продолжал наносить удары — беспощадно, с непонятной ненавистью. Ему-то она чем не угодила? Мамочка, молилась она, прикрывая руками голову. Ну хоть кто-нибудь!

Где-то в самом конце улицы проехала машина — «запорожец», судя по звуку мотора. Припозднившийся пенсионер, подумала Майя. Возвращается с «фазенды», тупо глядя на дорогу полуслепыми глазами (застарелая катаракта и астигматизм в последней степени), на крыше — ржавая бочка с краном и вязанка садового инструмента. Сейчас заметит безобразие на тротуаре и даст стрекача…

Однако «запорожец» неожиданно затормозил. Хлопнула дверца, крик, короткий удар — Эдика словно взрывной волной отшвырнуло в сторону… «Пенсионер» схватил Майю за локоть и повлек к машине. Ободранная коленка болела, кровь из разбитой губы текла по подбородку, и она все пыталась вытереть ее ладонью, но только еще больше размазывала. Владелец «запорожца» почти силой закинул ее на переднее сиденье, сам прыгнул за руль и надавил на газ.

Только бы не разреветься, подумала она, ощупывая себя в поисках носового платка. Интересно, за кого он меня принял? Ясно, за путаночку, которую сутенер решил «воспитать»… В принципе, не так уж далеко от истины. Майя осторожно скосила глаза: ага, седина на висках, дешевая тросточка сбоку от сиденья (ею он, что ли, ухайдакал бедного Эдика?)… И — голос, от которого она вздрогнула, который, может быть, и хотела бы забыть, да не забыла:

— Ну ты даешь, Джейн. На минуту нельзя одну оставить. Что не поделили-то? Куклу или совочек?

— Ведерко, — всхлипнула она. — Ромушка, милый! Где ж ты раньше был, паршивец эдакий?

И разревелась в полный голос, совсем уж по-простецки вытирая слезы подолом безнадежно испорченного платья.

Море воды утекло с тех пор. Или река, или водопад — родной дворик нисколько не изменился, лишь деревья будто раздались вширь и погрубели корой, а вместо любимого тополя, ради которого, кажется, и была придумана игра в Тарзана, торчал теперь черный от времени пень, отполированный штанами и юбками. Кинотеатр «Советский воин» обветшал (денег на ремонт нет и не будет), и теперь здание на углу выглядело одиноким и несчастным, точно покинутый командой крейсер.

Сходство (слегка избитое) было настолько полным, что Майя мысленно отсалютовала ему, выйдя из автобуса на знакомой остановке и погрузившись по щиколотки в снежное месиво. Канун Нового года раскрасил месиво оранжевыми, голубыми и зелеными пятнами света, падающего из витрин коммерческих киосков. Та самая продавщица мороженого, из далекого детства, по-прежнему стояла под старым навесом, могучая, точно борец-классик, с толстой шеей, в тулупе и валенках. Майя, проходя мимо, поздоровалась. Продавщица окатила ее волной презрения и отвернулась — крохотный, но могучий островок соцреализма среди засилия иноземного капитала, словно Куба по соседству со штатовским монстром.

У подъезда стоял серый БМВ с открытым багажником: заботливый Сева затарился продуктами к празднику на две семьи. Неумолимое время перемен перебросило друга детства с одного идеологического фронта на другой: теперь он подвизался советником губернатора по связям с общественностью. Судя по роскошной «тачке» и объемистым сумкам рядом с ней, связи с общественностью развивались в нужном направлении. Возле задней дверцы суетились Ритка, слегка располневшая за годы счастливого супружества, в итальянских сапожках и пальто из ламы (предмет глухой Майиной зависти), и Бродникова-младшая, четырнадцатилетняя длинноногая девица со вполне зрелыми формами. Ее звали Анжелика (сама она предпочитала иностранную кличку Келли), она была одета в демократичную бежевую дубленку и белую вязаную шапочку. В отличие от мамы, которая так и не привыкла за годы удачного замужества к материальному благополучию, дочка при виде сумок со снедью держалась более спокойно и даже снисходительно: видали, мол, виды и покруче.

— Лика, ну что ты застыла? — послышался голос Риты из-под вороха коробок и пакетов. — Помогай! Джейн, привет!

— Привет, Чита. — Майя улыбнулась, подходя ближе, и поправила влажные очки на носу. Ритка всегда встречала ее с трогательной радостью, будто после долгой разлуки. — Давай помогу.

— Помогай. Захвати вон ту коробку. И еще вон ту. Лика, ты хоть бы поздоровалась.

— Терпеть не могу, когда меня называют этой деревенской кличкой, — пропела Келли. — Здравствуйте, тетя Джейн. С наступающим вас. Кстати, мы до Нового года будем заниматься или как?

— Или как. От английского можешь пока отдохнуть. Как дела в школе?

— Как раз по инглишу — четыре с минусом. Никак не могу произнести «The table» в соответствии с инструкцией гороно.

— Ничего, — пробормотал Сева. — Вот поговорю с твоей учительницей… Как оно на вольных хлебах, Майечка?

Она тут же вспомнила: а ведь сегодня ровно год, как она ушла из института. «Вольный хлеб» оказался горек, но не сравним по горечи с тем, которым приходилось питаться в дурдоме, именуемом «кафедра иностранных языков». Среди десятка учеников, жаждущих приобщиться к «свободному, деловому и разговорному английскому» (так значилось в объявлении, которое она написала от руки и повесила на столбе у остановки), была и Келли, мечтавшая выскочить замуж за иностранца, какой подвернется, и уехать с ним в Штаты.

Неожиданно эта мечта (не насчет замужества, а насчет Штатов) обрела вполне реальную основу: паршивец Севка выдвинул себя кандидатом в Думу от какой-то микроскопической партии, проскочившей, однако, пятипроцентный барьер. При положительном исходе дела Лике была обещана учеба в престижном колледже «Брайдз-холл» (восточное побережье Мэриленда, в десяти милях от Кейп-Генри и военно-морской базы в Норфолке). «Ну и, соответственно, милая, если научишься прилично калякать, иначе какой же тебе колледж?»

Нагруженные снедью, втащились наконец на третий этаж, где у открытой двери их встречала Вера Алексеевна, Риткина мама, в цветастой старомодной кофте и пуховом платке, накинутом на остренькие плечики (Сева привез с Алтая в прошлом году), и с неизменной тросточкой, покрытой черным лаком (тоже подарок, но незнамо чей и с каких времен — Майя как-то поинтересовалась, но бабулька только томно прикрыла глаза). Бродников-старший купил квартиру по соседству, дверь в дверь, так что Ритка, можно сказать, переехала к мужу, не переезжая. Образцово-показательная семья, в которой основным правилом является трогательная забота друг о друге и трогательное единение взглядов… Только Майе здесь нет места. Вернее, конечно, есть: «подруга дома» и живет в том же подъезде, двумя этажами выше, однако…

Однако всегда как бы в стороне. Одиночество — это ее путь, с которым она вроде бы свыклась, но не смирилась, продолжая жить внутренними иллюзиями: например, смотрелась в старое помутневшее зеркало на комоде и видела себя прекрасной дамой в серебристой кружевной шали…

Чертовы коробки!