Детство Александра проходило в тяжелой атмосфере семейного разлада.

Олимпиада любила сына со всем пылом своей яростной души. И мать, и кормилица старались сделать все, чтобы он был счастлив в их теплом женском окружении и чтобы он не очень тянулся к отцу.

Олимпиада рассказывала мальчику разные истории о победах македонских царей и царей эпирских. Особенно эпирских. Ее не очень заботило, все ли понимает Александр в этих рассказах. Ей доставляло какое-то горькое удовольствие повторять, что род царей эпирских из племени воинственных, всегда независимых молоссов нисколько не хуже и не ниже царей македонских.

– Македонские цари – и твой отец – происходят от Геракла. А мы, цари Эпира, – а через меня и ты тоже – ведем свой род от Ахиллеса, сына Пелея. Ахиллес – великий герой, прославленный на все века.

Она могла без конца рассказывать о своих знаменитых предках. О том, как богоравный Ахиллес воевал под Троей, какие были на нем доспехи, какое копье было у него, какой щит… А мальчик не уставал слушать рассказы о войнах и битвах.

Филипп, занятый военными походами, обуянный дерзкими замыслами покорить все соседние народы, редко бывал дома.

Но иногда перед светлоглазым мальчиком являлся бородатый человек, от которого крепко пахло потом и железом, громогласный, веселый, – его отец. Несмотря на ревнивое неудовольствие матери, Александр тянулся к нему, хватался за его кудрявую бороду, пытался вытащить из ножен кинжал, висевший у пояса…

Однажды Филипп вернулся из похода с черной повязкой, закрывавшей правый глаз. Трехлетний Александр с любопытством разглядывал его повязку, а потом захотел посмотреть на тот глаз, что спрятан под ней.

– А там нет глаза, – спокойно сказал отец, – выбило стрелой. Но что глаз? Я осадил большой город Мефону, понимаешь? Осадил и взял. Жители не хотели сдаваться, защищались. Вот и выбили мне глаз. Стрелой со стены. Однако я все-таки Мефону осадил и взял.

– Осадил и взял, – повторил мальчик.

– Да! Взял! – подтвердил отец. И добавил с жестокой усмешкой: – А за мой глаз я с ними сполна расплатился. Немало их там осталось лежать на земле.

– Ты их убивал?

– Убивал. А что же еще с ними делать, если они не сдаются?

Александр замолк, наморщив светлые бровки. Он старался освоить урок завоевателя: если не сдаются – убивай!

Филипп упорно и последовательно осаждал и захватывал города эллинских колоний. Закончив одну битву, он бросался в другую. Разграбив один город, он захватывал и грабил другой. Сила его росла, войско крепло, сокровищница наполнялась золотом.

И только с Афинами Филипп старался сохранить мир. Афины по-прежнему стояли перед ним со всей своей мощью, со своим спокойствием и презрением. Филипп ненавидел афинян, этих надменных людей.

И он любил их, любил с того самого времени, когда еще юношей жил у фиванцев. Сильны и могущественны были Фивы. Но Афины – это город мудрецов и поэтов, ваятелей и художников, город ораторов и ученых: какой высокой славой он увенчан! И как хотел бы Филипп войти в этот город афинским гражданином, равным каждому из афинян!

Правда, теперь они признали Филиппа эллином, он вынудил их к этому. Но признали лишь потому, что стали опасаться его военной силы. Все равно он для них варвар. Македонянин. Они даже над языком македонским смеются: «Что-то вроде эллинского, но какое грубое варварское наречие! И еще называют себя эллинами!»

Филипп сохранял с Афинами мир. Но никогда не оставлял мысли победить Афины. К этому он готовился исподтишка. Захватывая афинские колонии, всякими хитростями ссорил между собой их союзников, вносил разлад через своих тайных соглядатаев даже во внутренние дела Афин. Однако затевать открытую войну опасался: у афинян еще достаточно сильное войско и самый большой флот.

Поэтому пока лучше давать клятвы дружбы и верности, самой горячей дружбы и самой неизменной верности!

Но в Афинах уже поселилось беспокойство. Какая-то маленькая, незначительная Македония захватывает эллинские города один за другим, и эллины все время проигрывают битвы. Что происходит? Может быть, Афины уже потеряли и свою силу, и свое влияние? Может быть, Филиппа уже нельзя победить, нельзя остановить его наступление на их земли? Или и вправду его войска непобедимы?

В эти дни тревоги и дурных предчувствий пританы[5]созвали Народное собрание, высший орган их демократической власти.

Народ собрался на Пниксе, на холме в юго-западном районе города, где почти всегда проходили Народные собрания. Тяжелые стены из огромных камней полукругом охватывали Пникс. На каменных скамьях сидели афинские граждане, шумя, толкаясь, споря… Сегодня глашатаям не пришлось уговаривать их прийти на Собрание или притаскивать насильно, охватывая толпу окрашенной киноварью веревкой, как нередко случалось в последнее время. Опасность стала угрожающей.

На высокую трибуну, с которой была видна дальняя синева моря, взошел афинский оратор Демосфен. В скромной одежде, с обнаженным правым плечом, как ходили тогда эллины, он встал перед народом, стараясь справиться со своим волненьем. Ему нередко приходилось выступать на Пниксе, и все-таки он каждый раз мучительно волновался. Он знал, что некрасив, что его худые руки, напряженно сжатый тонкогубый рот, сдвинутые брови с глубокой морщиной между ними не производят на людей пленяющего впечатления, необходимого оратору. Бывало все: издевательства над его картавостью, свистки… Случалось, что его сгоняли с трибуны из-за слабости его голоса.

Все это преодолено. Однако отголосок страха перед неудачей таился в глубине души, и Демосфену каждый раз приходилось переживать трудное мгновение, прежде чем начать свою речь. Так было и сейчас. И толпа, чувствуя это, слегка зашумела.

– Граждане афинские!..

Мощный чистый голос прокатился над площадью. Площадь затихла. Речь Демосфена зазвучала над ней.

– Прежде всего не следует, граждане афинские, падать духом, глядя на теперешнее положение, как бы плохо оно ни представлялось!

Народ слушал с жадностью. Это было то, что он хотел услышать.

– Вы сами, граждане афинские, довели свои дела до такого плохого состояния, так как не сделали ничего, что было нужно. Вот если бы вы сделали все, что могли, и дела наши все-таки оказались бы в этом тяжелом положении, тогда и надежды на их улучшение не было бы.

Демосфен горько упрекал афинян в бездеятельности по отношению к Филиппу, в том, что они на горе себе верят ему. Это было не очень приятно слушать. Но Демосфен не лишал их надежды справиться с македонской угрозой, и они слушали его затаив дыхание.

– Если же кто-нибудь из вас, граждане афинские, думает, что с Филиппом трудно вести войну, потому что силы его велики и потому что наше государство потеряло все укрепленные места, тот человек судит, конечно, правильно. Но все-таки пусть он примет в расчет то, что мы, граждане афинские, когда-то владели Пидной, Потидеей и Мефоной и всей этой областью с окрестностями. И пусть он вспомнит, что нынешние союзники Филиппа раньше предпочитали поддерживать дружественные отношения с нами, а не с ним. Если бы Филипп испугался и решил, что с афинянами воевать ему будет трудно – ведь у нас столько крепостей, угрожающих его стране! – если бы он заколебался тогда, то ничего не добился бы и не приобрел такой силы.