Маленькая посерьезнела и прошептала:

— Никто.

— Но, видишь ли, я не знаю, на сколько меня при таком раскладе хватит, вдруг лимит закончится раньше?

— А лимит в любом случае закончится раньше, — Маленькая ковырнула в носу. — На то он и лимит. Только ты не рассматривай это как стресс. Ладно, я пошла, а то с тобой старухой недолго стать.

Марина схватилась за сердце: тридцать три… А через секунду раздался звонок в дверь:

— Обои отходят… Воды полквартиры… Сейчас милицию вызовем! — долетали до Марины резкие фразы соседей. Младшие по разуму братья могли причинить немало беспокойств, тем более, вода давно текла через край ванны…

Марина захлопнула дверь и, закрыв краны, стала вычерпывать воду, зная, что, если хотя бы легонько, едва дыша, прикоснется сейчас к клавише stop, то хрупкий и вместе с тем стрессоустойчивый механизм ее биомассы даст сбой, — тогда пиши-пропало.

И вот Марина взяла помаду и написала светло-бежевым на зеркале: «ПРОПАЛА», а телевизионная толстая тетка в парике запела арию Виолетты…

«…Можно ли с ним жить? А если и можно, то — нужно ли? О, ч-черт! Горячо!»

Для чего? Что он может дать ей, кроме спины и идиотской ухмылки на немой вопрос глаз, которые он единственный считал обычным явлением?

Даже если он и любил ее — хотя бы на уровне половых желез, — то никогда в этом не признавался.

Марина тоже не признавалась, но ее непризнание было на пару функциональных порядков выше. Недавно Марина сказала ему: «От тебя нет никакой пользы. Ни моральной, ни материальной. Про физическую вообще молчу. Ну да, от тебя идут, конечно, какие-то флюиды… Только… на х… мне эти флюиды, понимаешь? На х..!»

Кажется, ее мат развеселил его, а Марина всегда любила пировать во время чумы — она видела в этом какой-то определенный изыск, поэтому устроила вскоре вечеринку — этакие «проводы» любимого в холостяки, умноженные на два. Любимый напился, вернулся к мамочке, а Марина теперь в одно лицо боролась с бытом.

Когда, казалось, нигде уже ничего не текло, и даже тапочки были выжаты и чинно поставлены на батарею сушиться, в дверь снова позвонили.

— Кто? — глухо поинтересовалась Марина.

— По вызову.

На пороге стоял юноша лет осьмнадцати, до неприличия красивый, с теми самыми чертиками в глазах, которые сначала поднимают Женщину до небес, а потом сажают на мель, и часто — до климакса.

— Кран сорвался, прокладки старые… — объясняла Марина юноше под осьмнадцать, а тот смотрел непонимающе.

— Вы — Марина? — спросил наконец он.

Марина кивнула:

— А вы — сантехник?

Глаза осьмнадцатилетнего юноши выражали абсолютное недоумение, а потом он расхохотался: «В некотором роде»; назвал ее адрес, имя и дату. Сказал, что любит за деньги. Что был вызов на этот адрес, и что если ей не жаль времени, а за час он получает сто пятьдесят баксов, то…

— Погоди-погоди, — Марина схватилась за голову. — Какие доллары, какие вызовы? Тебе сколько лет? И вообще, я никуда не звонила…

— Но адрес-то ваш, — упорствовал юноша.

— Может, кто-то пошутил? — недоверчиво покачала головой Марина.

— Может, — ответил Порномальчик, — но, если так, я могу взять с вас вполовину меньше…

…Марина села на стул и начала тереть виски.

— Послушай, мне тридцать три, я сегодня вспомнила, понимаешь, вот, тридцать три, мой экс-любимый — моральный урод, я сегодня поняла, ну, что еще, у меня скучная нормально оплачиваемая работа, две несчастных подруги и дрянная сантехника, я ничего не хочу, а тут вот приходишь ты и несешь какую-то чушь…

А Порномальчик вдруг сказал:

— А знаете, я на самом деле подрабатываю. Я ведь в Политехе учусь, а сам с Казани; просто жрать хочется, а баб… ну, женщин… одиноких, много… Вот устроили друзья в агентство…

— И скольких ты за день осчастливливаешь? — безэмоционально поинтересовалась Марина.

— Ну, когда как: обычно — двух, в выходные — до трех-четырех доходит. Четыре уже многовато.

— А-а-а… — протянула она. — Силен. А заразиться не боишься?

— Нет, — улыбнулся Порномальчик. — С этим проблем нет: профилактика. Вообще, если хотите, можно бесплатно — вы мне нравитесь.

— А ты мне — нет. Уходи быстро, — сказала Марина, вставая. — И дорогу сюда забудь. Все ясно?

Когда дверь захлопнулась, Марина забормотала почему-то «Отче наш», но, не получив облегчения, раскрыла окно: там, за стеклом, шел дождь, а под дождем шагал вникуда политехнический Порномальчик. Дождь слушал и небезызвестный Моральный урод, называя его «осадком»; но пели уже какие-то птицы, и Марина знала, что ради этих вот самых штук — разбивающихся вдребезги капель, негромких трелей и волнующих запахов просыпающейся весны — живет то ли на плоской, то ли на круглой, но всегда возлюбленной и влюбленной Земле. И только для этих моментов!

В том самом — в стиле ампир — здании, где размещалась раньше богадельня, теперь морг. Неухоженный старый парк с разлапистыми деревьями и необунинскими темными аллеями разделял мир на живых и неживых; за этим разделением и стоял маленький особнячок, чердак (он же — мансарда, флигель, мезонин) которого занимала теперь мастерская Натали, в просторечии — Нуси.

Нуся, приехавшая в Россию из самой что ни на есть настоящей Франции еще в детстве (мама имела неосторожность влюбиться в нашего актера, спившегося лет через семь), получила от предков все прелести двусторонней богемки, как-то: отсутствие денег, хамелеонства, да хрупкую, тонкую красоту. Десять лет назад Нусиного отца, не совсем старого русского, отвезли в морг, что стоял напротив мастерской. Патологоанатом обнаружил у него цирроз печени; мать Нуси долго плакала, умоляя дочь вернуться в теплую Францию, но та не захотела: так и осталась в Москве, получая периодически открытки с видами Эйфелевой да небольшие посылки к Рождеству и именинам.

Я приходила к Нусе смотреть эскизы декораций и костюмов к постановкам нашего совсем зеленого, но уже спешащего дышать Молодежного театра-студии, где играла то первые, то эпизодические роли: по принципу контрастного душа, за гроши. А Нуся была чертовски талантлива, к тому же любила театр: так мы и сошлись.

Мастерская ее не имела ни одного окна — только в узкой кишке, напоминающей коридор, было что-то, дающее возможность определения времени года: впрочем, меньше всего это «что-то» походило на окно.

Нуся открывала дверь с неприедающимся одинаковым приветствием, улыбаясь: «Лапушка пришла!»

И лапушка — то есть я — оттаивала от вечной суеты, так раздражавшей в течение многих лет. Впрочем, речь не обо мне. Как-то я сказала Нусе:

— Если искусство — дар свыше, то художник дарит его другим. Отдает. Бесплатно. Как тебе эта мысль?