Но эти импортированные рабы ни в коей степени не могли насытить потребности Юга в рабочей силе. Поэтому большие массы рабов ввозились в эти районы Юга и из более старых рабовладельческих штатов, где хлопководство играло меньшую роль: из Виргинии, Северной Каролины, Мэриленда, Делавэра, Кентукки, Миссури и Теннесси. Эти штаты, и особенно Виргиния, превратились в поставщиков рабов. По имеющимся данным, из этих штатов ежегодно завозили на крайний Юг около 100 тысяч рабов. Такая переброска рабов в штаты, примыкающие к Мексиканскому заливу, открывала широкое поле деятельности для профессиональных работорговцев и представляла собой помеху для возобновления ввоза рабов из Африки. Рабовладельцы приобретали рабов разными способами: покупали или крали невольников, похищали свободных негров. Кража рабов широко практиковалась на Юге и зачастую каралась смертной казнью. Похищение свободных негров также считалось общественным преступлением, но за эти действия не предусматривалось серьезного наказания. Невольничьи партии обычно образовывались путем покупки рабов у «почтенных» плантаторов, которые не гнушались сбывать своих работников «вниз по реке», если это отвечало их финансовым интересам.

Макмастер приводит подробности о варварском характере аукционов рабов. «Обычно, — говорит он, — в результате продажи рабов с аукциона или агентами по их продаже происходило разлучение мужей с женами, родителей с детьми, продавали малолетних детей, а иногда и младенцев». Дюбуа отмечает, что новорожденный негритянский ребенок оценивался в 200–300 долларов. Вашингтон (округ Колумбия) был одним из крупных центров работорговли. Эта торговля людьми являлась большой трагедией в жизни рабов.

Различными способами рабов переправляли на юг: на рисовые, сахарные и хлопковые плантации штатов Мексиканского залива. Одних отправляли на судах вниз по рекам Огайо и Миссисипи; других везли морем, вдоль побережья, на кораблях, специально приспособленных для перевозки рабов; однако в большинстве случаев их перегоняли по суше пешком пресловутыми невольничьими караванами. Длинные колонны рабов, разлученных со своими семьями и друзьями, скованных общей цепью и бредущих по дорогам Юга, чтобы погибнуть здесь от изнурительной работы у неизвестных хозяев, — таково было обычное зрелище на Юге до гражданской войны. Такие караваны, подгоняемые бичом «погонщиков» и проходившие до 40 километров в день, ничем не отличались от прежних караванов рабов в Африке. Смертность среди рабов в результате такого жестокого обращения была очень велика. По данным Коулмэна, в первый же год такого насильственного перемещения погибло около 25 процентов рабов. Такова была американская цивилизация в середине XIX столетия.

За счет этой варварской эксплуатации и тиранического насилия рабовладельцы-южане строили свои усадьбы, украшенные колоннадами, и жили в роскоши. Рабовладельцы становились маленькими диктаторами. Рабство, как подчеркивает Реддинг, «способствовало появлению у большинства плантаторов беспредельной кичливости и спеси; плантаторы превращались в заносчивых, напыщенных, вздорных князьков; они издавали приказы, устанавливали собственные законы; свои приказания они отдавали не иначе как криком, требовали высочайшего почтения к себе и раболепства, были раздражительны и оскорблялись из-за каждого пустяка». Это была пустая жизнь развращенных людей с ее нелепыми претензиями на демократию, с ее мишурной и, по существу, крайне низкой культурой и притворным гостеприимством. Рабство, продолжавшее существовать несмотря на то, что 75 лет тому назад Декларация независимости объявила всех людей «свободными и равными», было оскорблением и позором для Соединенных Штатов. Построенное на нем эксплуататорское общество было таким же прогнившим и разлагающимся, как его основа — рабство.

Первой заботой Конвента было не решение судьбы низвергнутого короля, а то, какая партия воспользуется победой, одержанной народом над Тюильри, кто будет управлять революцией. На этой почве и началась борьба, которая целых восемь месяцев мешала дальнейшему развитию революции, задержала вплоть до июня 1793 г. обсуждение существенных вопросов, земельного и других, и истощала энергию народа, приводя его к равнодушию и утомлению, заставлявших сердца современников обливаться кровью, как это верно понял Мишле.

10 августа после временного отрешения короля Законодательное собрание передало обязанности центральной исполнительной власти совету из шести министров, взятых вне Собрания, большей частью жирондистов. Ролан, Серван, Клавьер, Монж и Лебрен вошли в это министерство с присоединением Дантона, которого революция возвела на пост министра юстиции. В этом совете не было постоянного президента; министры председательствовали по очереди, каждый в течение недели.

Конвент утвердил эту организацию; но вскоре Дантон, сделавшийся за это время душой национальной обороны и дипломатии и приобретший первенствующее влияние в совете, принужден был выйти в отставку вследствие нападок на него Жиронды. Он оставил министерство 9 октября 1792 г., и его место занял безличный Гара. Тогда самым влиятельным лицом в исполнительном совете стал министр внутренних дел Ролан, занимавший этот пост до января 1793 г. (он вышел в отставку после казни короля). За эти четыре с лишним месяца Ролан дал возможность группировавшимся вокруг него и вокруг его жены жирондистам проявить всю свою энергию, чтобы помешать революции развиваться в направлении, намечавшемся уже с 1789 г., а именно помешать установлению народной демократии и затормозить окончательную отмену феодального строя и приближение к уравнению состояний. Дантон тем временем все-таки оставался руководителем в делах дипломатии; а когда в апреле 1793 г. был назначен Комитет общественного спасения, Дантон стал настоящим министром иностранных дел в этом Комитете[110].

Получив власть и господствуя в Конвенте, Жиронда не сумела сделать ничего положительного. Она «ораторствовала», но ничего не делала, как очень верно заметил Мишле. У нее не хватало решимости на революционные меры, но не хватало ее и на открытую реакцию. А потому настоящая власть, почин и практическое действие оставались в руках Дантона во всем, что касалось войны и сношений с иностранными державами, и в руках Парижской коммуны, секций, народных обществ и отчасти Якобинского клуба в вопросах революционных мер внутри страны. Но бессильная в действии Жиронда яростно нападала на тех, кто действовал, особенно на «триумвират», т. е. на Дантона, Марата и Робеспьера, которых она резко обвиняла в диктаторских стремлениях на том основании, что их мнения и советы приобрели в это время большое значение. Бывали дни, когда можно было думать, что жирондисты восторжествуют и пошлют Дантона в изгнание, а Марата — на эшафот.