Кабаков! Он в России-то надоел до смерти. Куда интереснее что-то скрученное из старых газет. А с Яникульского холма хорошо угадывать, где какая церковь. И ещё там маяк стоит зачем-то – будто для океанских кораблей.

– На Китай ты, наверное, всё-таки смотрела сверху, он наивный и маленький (то есть он, конечно, древний, но от повседневного существования большинства людей эта древность крайне удалена). А Рим мудрее нас, у него надо учиться. А Нью-Йорк – не знаю. Скорее рядом, как друг.

– А то ведь ты сам меня приучил к общению с тобой. Где я возьму тебя другого?

– Жабами, жасмином. Жизнью.

– Продолжай.

НЕ КОНЕЦ

А потом в тебе оказалась болезнь, и пришлось её ловить и вырезать, и ты лежала после больницы, принимая сочувствия, похожая на Некрасова на смертном одре. И мы перестали друг друга понимать, ты лежала и плакала, днями и ночами, остановить это было нельзя. Только однажды, часа в три ночи, под окном шла компания, во весь голос певшая Янку: «Никто не знает, как же мне х….», – ты улыбнулась и ненадолго перестала. И я чувствовал, что только мешаю тебе, потому что близость, как человек, она может расти, а может и умереть. И я чувствовал, что хорошо бы мне уйти, и понимал, что уйти нельзя. Замечать в себе неадекватные реакции, понимая, что постепенно схожу с ума. Вообще видел я много, если всё это кончится, в большой обиде не буду, конечно, вот так не хотелось бы, но что тут делать?

Ходить с тобой иногда под мягким снегом по ночному пустому городу, разговаривая о Магритте и Климте. Ты подарила мне кружку с «Поцелуем», ох, права была Кристина, что у них в Австрии Климт на всех конфетных коробках, и сил уже нет его видеть. Но он же всё равно интересный. Так и любить – одновременно чтобы и крыша ехала при одной мысли о, и смотреть реально, понимая, что это человек, который что-то может, а что-то нет. И переделывать под себя нельзя, зачем мне зеркало? Да и что такое недостатки? Есть стих Бо Цзюй-и о полыни и орхидее, растут они вместе, выдернешь полынь – вместе с ней орхидею, польёшь орхидею – часть воды полыни достанется. А мы с тобой ведь и полынь любим. Кто сказал, что любовь – безумие? Конечно, безумие. Но и точность тоже, я отвечаю за, и должен всё делать в сто раз точнее и разумнее, чем для постороннего.

А потом возвращаться туда, где ты лежишь и плачешь, думая, на сколько же нас ещё хватит.

Так себя расставляет огонь под золой —

не найдётся на нет ни суда, ни гостей.

Из возможных теней нет ещё ни одной,

что отброшена в окна, на хлеб, на постель.

Там, где встреча всех букв со сгоревших страниц,

где болезнь узнаёт, с кем ей хочется быть —

он проходит сквозь лес без деревьев и птиц,

у взведённых корней прикорнули грибы.

Подают в терпеливых селеньях без крыш,

а потом, пожалев, отправляют назад.

Темнота шерстяная сгущается в мышь.

И мерцает огонь над закрывшим глаза.

Хватило всё-таки. Ты есть, и ты, и ты, ну и я вроде есть, значит, это ещё не конец. Будем будем.