Трехцветная кошка спрыгнула, скрылась в Каменных садах, и больше ее не видели.

Служба была торжественной, как букет сухих цветов. День похорон оказался последним по-настоящему летним перед началом сырой, неряшливой осени. Церковь наполнилась замечательными людьми, с которыми старушка (впрочем, нет, не старушка: умереть на семьдесят третьем году жизни – умереть, едва вкусив радости пожилого возраста) успела познакомиться на протяжении своей ужасной, жуткой карьеры иллюстратора: художники, поэты, писатели, критики, издатели, учителя танцев, бас-саксофонисты, отошедшие от дел миссионеры, хористки на пенсии и поблекшие мадам. Энья беседовала то с одним гостем, то с другим, выслушивая неловкие восхваления. Она не сомневалась – под крышей приходской церкви Баллибрака еще не бывало столько грешников одновременно. За один проход с тарелкой для пожертвований можно было бы восстановить стропила, отремонтировать орган и сменить подушечки на каждой скамье.

После погребения (никакой жуткой клаустрофобии при виде комьев земли, разбивающихся о крышку гроба; нечто более примитивное, стремление поскорее вернуться к минеральному существованию посредством распада на элементы) и осмотра цветочных подношений, многочисленных и великолепных – одно, от издателей, было в форме мисс Минивер Маус, самого известного творения бабушки, – Энья заметила поодаль от толпы двух мужчин. Одетые в траурные сюртуки архаичного фасона, они стояли, почтительно прижимая к груди цилиндры и склонив головы. Словно гробовщики, с которыми жизнь обошлась неласково. Один плотный коротышка, второй – долговязый; реликты Золотого века экранной комедии, ожившие целлулоидные персонажи. Энья бы с ними побеседовала, потому что почувствовала, как в дальнем углу памяти что-то всколыхнулось, но тут художники, поэты, писатели, критики, издатели, учителя танцев, бас-саксофонисты, отошедшие от дел миссионеры, хористки на пенсии и поблекшие мадам начали расходиться, ее мама потянулась к руке брата, и пришлось пожертвовать моментом.

Когда Энья снова поискала взглядом двух мужчин, их уже не было. Но смутный оттиск памяти обрел четкость.

Она углубляется в прошлое, ведомая нитью воспоминаний, и попадает в дом в Баллибраке. С ним неразрывно связаны крики чаек по утрам; запах моря; бесконечные дни бесконечного лета из той эпохи, когда лето было настоящим; пыльный, темно-коричневый, землистый и потный аромат жарких дней; благоухание вишневой газировки и зуд солнечных ожогов на икрах; виниловое амбре надувного детского бассейна; притаившаяся в рододендронах кошка-трехцветка, чьи глаза отражают сияние звезд. Тот дом заставлял думать о выдающихся людях: он мог бы принадлежать судье, хирургу или окружному викарию. Белые стены, выкрашенные в черный оконные рамы и дверь; высокие живые изгороди из бирючины, отделяющие его от дороги; полоса хрустящего гравия. Городские ласточки, каждое лето вьющие гнезда на карнизе гаража на две машины, пахнущего старым маслом и газонокосилками. В самых смутных воспоминаниях Эньи дедушка Оуэн уединялся в оранжерее, чтобы покурить и почитать газеты о скачках. За домом простирался сад, хранимый от внешнего мира громадными ясенями и буками, берегущий в заросших кустарником уголках и закоулках собственные маленькие секреты, неиссякаемый источник очарования для девочки. После смерти дедушки бабуля приступила к преобразованиям и строительству. В укромном уголке, за ширмой из рододендронов, она соорудила спиральный лабиринт из осколков посуды. Фрагменты узора с ивой, кусочки мейсенских пастушек и синих делфтских ветряных мельниц, осколки памятных коронационных кружек, верхняя половина лица Эдуарда VII, обезглавленная королева Елизавета II, качающая на коленях милого младенца принца Чарли, мрачно-праведные коровьи черты королевы Виктории – лабиринт приглашал любопытных пройти по извилистому пути к центру. Из фарфорового лабиринта, миновав клумбы с астрами и агератумами, выращенными ради флоромантии [122], можно было попасть в атриум с безумным переплетением тропинок, где вздымался небольшой Вавилон из каменных башен: плоские сланцевые плитки размером с ладонь, сложенные без помощи строительного раствора в колонны, самая высокая чуть выше восьмилетней Эньи, а самая низкая едва доходила ей до лодыжки. Оттуда через заросли штокроз и пурпурного гелиотропа можно было подойти к красивейшему буку, на ветвях которого висели старые карманные часы, сломанные каретные часы, циферблаты, анкерные механизмы, волосковые пружинки; осколки и останки сломанного времени. И дальше – в другие сады внутри одного большого сада.

Бабушка Макколл озвучила только одну идею, связанную со всеми этими конструкциями, но ее Энья и сама интуитивно поняла: они создавались ради структуры, а не ради элементов. Девочка знала, что в этих садах внутри садов начинаешь осознавать то, чего раньше не замечал. Фарфоровый лабиринт вознаграждал дошедшего правильным путем до самого центра способностью видеть ветер. Или то, что Энья считала ветром – потоки и реки в воздухе, не открытые взгляду, но и не полностью непостижимые. В бутылочном саду, где зеленые, бесцветные, коричневые, синие, желтые стекляшки были высажены в землю, словно цветы, царил дух тишины – крайне важного спокойствия, лежащего в основе всего динамизма, отраженного и увеличенного оптикой неподвижных бутылок. Медная «музыка ветра» из отрезков водопроводных труб, подвешенных к ветвям старой высохшей волшебной яблони, заставляла чувствовать себя одновременно выросшим до небес и уменьшившимся до столь крошечных размеров, что был риск провалиться между крупинками почвы, а гуляя среди каменных колонн, Энья не сомневалась: обернись она достаточно быстро, сложенные плитки превратятся в башни и небоскребы иного города в ином мире, и на безумной путанице бульваров возникнут золотые колесницы и запряженные волами массивные фургоны бродячих артистов.

Но, понимая, что не сможет обернуться достаточно быстро, она сама придумала этот город – столицу воображаемой страны Каменная Садовия. Во время тех долгих летних каникул, когда дома происходило нечто неназываемое, из-за чего Энья и пятилетний Юэн отправлялись в гости к бабушке на неопределенный срок, Каменная Садовия медленно превращалась из полностью воображаемой в реальное государство со своей географией, историей, экономикой и политикой. Энья сотворила граждан из дешевых стирательных резинок в форме милых дракончиков или коал; из венчающих карандаши ластиков с выпученными глазами, высунутыми языками, клыками и растопыренными щупальцами, а также пластиковых собачек разных пород из пакетов с хлопьями. За ночь между каменными башнями выросли новые дома. Согласно конституции каждому гражданину полагался стаканчик из-под йогурта с вырезанной дверцей, весьма востребованное погодоустойчивое жилье. Галька на крыше не давала дому перевернуться от ветра. Наиболее выдающиеся граждане Каменной Садовии, члены Совета Гегемонии, жили в роскошных пентхаусах из аккуратно сложенных на вершинах колонн камешков. Спуститься на улицу можно было на игрушечном вертолете. Выше всех обитал Саргон Раймондо I, повелитель Каменной Садовии, добродушный трехсантиметровый желтый дракон; однажды чрезмерно грубое обращение привело к тому, что у его Саргонова величества отвалилась голова, и величайшему в Каменной Садовии хирургу – резиновой летучей мыши по имени Черный