– Вот щавель коневой – сорная трава. Коли будет кто битый человек, дай с листом конопляным пить, так кровь от сердца отступится и опух улягится…

По утрам Маришка ходила с бабушкой брать земляничный цвет – на чай да очи парить, коли ресницы падают, отправлялась за ландышем, что добро сердцу творит, или искала круглые листочки сорочьего щавеля, спасающего от змеиного ожога.

Всякую травку бабушка показывала: и какова собой, и где растёт, и как класть в запас. Лес был исхожен ими несчётное число раз, и не оставалось в нём ни тайны, ни страха. Маришка была там своей, даже осы не жалили её. Из любого места девочка умела прямой дорогой выйти к дому и не понимала деревенских женщин, порой часами блуждавших в сосняке и боявшихся угодить на болоте в хлюпкое место.

– Ведунья растёт, – говорили на деревне.

Но девяносто солнечных дней как-то удивительно быстро кончались, и бабушка, вздыхая, что теперь-то самое время грибы брать, начинала готовить Маришку в дорогу. Давала ей помалу всякой травки, каждую с советом и наговором, собирала узелок гостинцев, последний раз они сидели подле самовара, пили цветочный чай с мёдом, а потом в громыхании поезда надвигался город, и ведунья Машенька становилась школьницей Мариной Шубиной.

В квартире мать, с трудом дождавшись бабушкиного ухода, презрительно кривя губы, отправляла в мусоропровод травки и корешки, оставляя только баночку с мёдом да полотняный мешочек сухой черники.

– Нечего! – отрезала она, не слушая робких протестов дочери. – Блажь это. Нынче пенициллином лечатся, из плесени. А тараканов в доме разводить не дам! Берись лучше за учебники, небось позабыла всё.

– Не позабыла, – тихонько отвечала Марина.

Это была правда. С того самого времени, как Марина пошла в школу и зимами стала появляться на хуторке лишь в недолгие новогодние каникулы, бабушка начала требовать, чтобы учебники она привозила с собой. Сама она купила в сельпо керосиновую лампу и круглую пятилитровую канистру под керосин. И теперь всё чаще бывало, что в горнице зажигался яркий покупной огонь и Марина, примостившись поближе к лампе, читала вслух недвижно замершей бабушке.

– Неужто так всё понимаешь? – спрашивала старуха.

– Понимаю.

– Ах ты моя жаланная! – умилялась бабушка. – А я вот только буквицы выучила, да и те перезабыла. Память-от дырявая.

– Это у тебя дырявая? – не верила Марина. – Ты же всё на свете знаешь…

– Всё знает один господь, да и то молчит.

А однажды произошёл такой разговор.

Марина читала вслух Пушкина, бабушка сидела, согнувшись над вязаньем.

Свет мой, зеркальце! скажи,

Да всю правду доложи:

Я ль на свете всех милее,

Всех румяней и белее?.. —

размеренно произносила Марина. Бабушка вдруг подняла голову и попросила повторить. Марина перечла отрывок.

– Складно сказано, – похвалила бабушка. – Такой приговор ловко должен идтить. Хотя… скажи-ко ещё.

Марина перечла в третий раз.

– Нет, – сказала бабушка. – Не сгодится. Всякий человек для себя лучшей всех, покуда в себе не усомнился. А уж как усомнился, то и без зеркальца знаешь, кто тебя превзойдёт. И неужто царица того не понимает? Жалко, такой складный приговор, да дуре достался. Ты читай, читай…

– Бабушка, – сказала Марина, – а почему нам учительница говорила, что колдовства не бывает, что это просто сказки рассказывают?

– Может, и так, – согласилась бабушка. – Сказки-от тоже не с головы взяты. Ты учителей слушай, они дело говорят. Может, в школе и не всю правду понимают, так то беда невелика. Одного спроси, другого – ин и выучишься.

– А чего они говорят, когда сами не знают?.. – пробурчала Марина.

– Ты, жаланная, других строго не суди. Вот дед Андрей, совсем мужик несмыслён, а как пчелу чует? И пчёлки его знают, не жгут никогда. Ты баешь, у него и учиться не надо, что он кашу пятернёй ест? Иль меня возьми. Я же тёмная совсем, в школу дня не бегала, отец не велел. Потом, уже как сиротой стала, к знахарке на выучку попала. Так и вышло, грамоте не знаю, а скорби людские все превзошла. Кажный человек свою науку имеет…

– Бабушка, – вставила Марина, – а вот мама говорит, что на травки просто мода такая, а на самом деле всё лечат плесенью, и раньше так не лечили.

– Ну, это не скажи…

Бабушка прошла в угол, где под висящими иконами стояло что-то вроде тумбочки, покрытой ветхой скатёркой. Бабушка редко захаживала туда и никогда не трогала скатерть, так что Марина думала, будто под божницей всего лишь подставка для сменяемого раз в году пучка вербы. Но оказалось, что под скатертью прячется полочка, а на ней несколько толстых, чёрных от времени книг. Бабушка распахнула одну из них и, не глядя в страницы, пропела чужим, заученным голосом, каким, бывало, сказывала о неведомой Смык или Одолень-траве:

– «Аще у кого рана глубоко подсечена, возьми в бане из подполья ростёт, аки гриб белый или пена, изсуши насухо в вольном жару; изсуша, изтолки мелко и просей ситом, смешай с добрым уксусом, упари в новом горшочке, и станет густо; тем помазуй рану пёрышком помаленьку из глубины наперёд, а не сверху; помажешь сверху, ино не добро – верх наперёд заживёт, а с исподи не заживёт, ино тяжело».

Маришка слушала разинув рот. Бабушка закрыла книгу, улыбнулась и спросила:

– Ладно ли я читаю?

– Ладно… – протянула девочка. – А что это?

– У меня тут и травнички, и заговоры, и Вертограды прохладные, и святые книги – всё есть.

Марина осторожно, двумя руками развернула книгу. Большие, неровно обрезанные листы густо покрывала вязь рукописных строчек. На широких полях располагались рисунки: заштрихованные кресты, а порой, видно, для ясности нарисованный разлапистый лист или корень о двух концах. Отдельные буквы были вроде бы знакомы, но сколько Марина ни пыталась, она не сумела прочесть ни одного слова.

– Это на каком языке? – спросила она бабушку.

– Русские люди писали, – был ответ, – вот выучишься – все книжки тебе отойдут.

Тем же летом бабушка стала приучать Марину к лечебному делу.

Как-то Марина прибежала из деревни в слезах. Она долго и бессвязно жаловалась, бабушка хлопотала вокруг неё, утирала слёзы передником, наконец осерчала, цыкнула, брызнула в лицо водой с уголька, отчего слёзы мгновенно высохли, и потребовала отчёта.

– У Вовки Козны ячмень на глазу выбросило, – рассказала Марина. – Ты говорила: если ячмень – плюнуть надо. Я три раза плевала, и вчера, и позавчера, а он всё пухнет. Ребята смеются, а Вовка прибить обещался.

– Эх, Машенька, видать, не так ты плевала. Харкнуть человеку в глаза всякий может, а тут с умом надо.

Бабушка наклонилась к уху и прошептала: