Он с нетерпением ждал новой возможности пожить бок о бок с оазианцами. Это была истинная привилегия. Конечно, руководить приходом в Англии тоже было почетно, но подчас трудно и тошно было выносить порочные, незрелые поступки, которыми разные личности склонны были делиться с ним. Эта азиатка Мира и ее неистовый супруг... Она смешливая и болтливая, он жирный и сварливый, шатающийся без дела, как раскормленный султан... Их души, конечно, тоже драгоценны, но они отнюдь не безмятежная компания. А вот оазианцы — это бодрящий напиток для духа.

Так посидел он какое-то время, молясь без единого слова, просто позволив мембране между ним и Небесами истончиться. Маленькое красное насекомое, похожее на божью коровку, но с чуть более длинными лапками, село ему на руку. Он поставил кончики пальцев рогаткой на землю, позволив жучку вползти вверх по склону одного пальца и спуститься вниз по другому. Он разрешил существу поживиться отмершими клетками его кожи, оно не было прожорливо, Питер почти ничего не почувствовал, а затем насекомое улетело.

О, эта сила молчания. Впервые он ощутил ее еще маленьким, устроившись рядом с мамой на собрании квакеров. Целая комната людей, довольствующихся своим молчанием, — людей, которым не нужно защищать границы своего эго. В той комнате было так много положительной энергии, что Питер не удивился бы, если бы стулья сами собой оторвались от пола и весь круг верующих стал бы левитировать под потолком. Вот и с оазианцами он чувствовал то же самое.

Может быть, ему следовало стать квакером. Но у них нет священников и нет Бога — Бога в настоящем, отеческом смысле. Конечно, было очень покойно сидеть в дружеском сообществе и смотреть, как солнечный свет перебирает узоры на свитере старика напротив, позволяя сияющим шерстяным волокнам загипнотизировать себя, пока солнце медленно передвигается от человека к человеку. Такое же безмятежное чувство бывало иногда даровано ему, когда он был бездомным: предвечернее время, когда удавалось найти удобное местечко и наконец согреться, и больше нечего было делать, кроме как созерцать солнечный свет, скользящий от одного камня брусчатки к другому. Кто-то назовет это медитацией. Но в конце концов он предпочел нечто менее пассивное.

Питер взошел на кафедру и положил кончики пальцев на гладкую поверхность цвета жженого сахара, где он потом сможет разложить свои записи. Кафедра была чуть низковата, словно оазианцы делали ее для самого высокого существа, какого только могли вообразить, но в отсутствие Питера все равно недооценили его рост. За ее основу взяли помпезные резные кафедры древних европейских храмов, где массивная Библия в кожаном переплете покоилась на распростертых крыльях дубового орла.

Кстати говоря, у оазианцев была фотография именно такой кафедры, подаренная Курцбергом. Это была страница, вырванная из какого-то старого журнала. Они с гордостью демонстрировали ее Питеру. Питер пытался внушить им, что вероисповедание — это сокровенное общение между верующим и Богом, лишенное всякой помпезности, и что церковная утварь должна отражать местную культуру верующих, но это была не самая легкая задача для того, кто окружен толпой прихожан с зародышеобразными лицами, восхищенно лепечущей над картинкой из воскресного приложения, как будто это священная реликвия.

В любом случае его кафедра не повторяла в точности затейливое оперение орла на фото. Ее покатая поверхность, исписанная произвольно выбранными из алфавита буквами, могла с тем же успехом изображать крылья самолета.

— τебе нравиτςя? — Этот мягкий голос он узнал сразу.

Любительница Иисуса—Пять. Он оставил двери церкви открытыми, и она вошла, как обычно одетая в свою канареечно-желтую рясу.

— Она прекрасна! — ответил он. — Какой замечательный прием.

— Боже благоςлови наше единение, оτеζ Пиτер.

Он посмотрел в дверной проем позади ее скромной фигурки. Десятки оазианцев шли через кустарник, но все они были еще далеко. Любительница—Пять прибежала первой. Торопливость, несвойственная ее народу. И ничего, даже вроде бы не очень устала.

— Я рад вас видеть, — сказал Питер. — С тех пор как я уехал, я мечтал вернуться.

— Боже благослови наше единение, оτеζ Пиτер.

На плече у нее висел мешочек из сетки, а внутри его прятался какой-то пушистый желтый ком — такого же насыщенного оттенка, как и ее одеяние. Он подумал, что это шаль, наверное, но она вытащила ком и показала ему. Это была пара башмаков.

— Для τебя, — сказала она.

Смущенно улыбаясь, он принял подарок из ее затянутых в перчатки рук. В отличие от крохотных ботиночек, подаренных ему по приезде, эти казались ему совершенно впору. Он сбросил сандалии, подошвы которых внутри смялись и почернели от постоянного ношения, и просунул ноги в башмаки. Они сели превосходно.

Питер засмеялся. Ярко-желтые башмаки и длиннополое исламское одеяние, напоминающее платье! Будь у него хоть малейшее желание косить под мачо, такая комбинация положила бы конец подобным амбициям. Он приподнял сначала одну ногу, потом другую, демонстрируя Любительнице—Пять, как восхитительна ее работа. В свое первое пребывание здесь он видел, как оазианцы шьют одежду, и знал, как много труда должна была его прихожанка вложить в эту обувь и какой предельной сосредоточенности потребовала от нее работа. Оазианцы держали иголки с такой же осторожностью и почтением, с какой люди, наверное, относятся к бензопилам или паяльным лампам. Каждый стежок обставлялся таким громоздким ритуалом, что смотреть на это было невыносимо.

— Отличные башмаки, — сказал он. — Спасибо вам огромное!

— Для τебя, — повторила она снова.

Они стояли рядом у открытой двери, наблюдая, как остальные Любители Иисуса приближаются к ним.

— Как ваш брат, Любитель Иисуса—Пять? — спросил Питер.

— В земле.

— Я имел в виду другого, — сказал Питер, — того, который печалил вас, потому что не любил Иисуса.

— В земле, — повторила она. Потом любезно пояснила: — τоже.

— Он умер? На прошлой неделе?

— На прошлой неделе, — подтвердила она. — Да.

Питер уставился на расщелину, затененную капюшоном, сожалея, что не может распознать, какие эмоции прячет затрудненная речь. Пока что его опыт заставлял сомневаться в том, что оазианцы выражают эмоции теми шорохами, бульканьем или чавканьем, которые они издают, когда не напрягаются, пытаясь имитировать инопланетный язык.

— От чего он умер? Что произошло?

Любительница—Пять небрежно погладила себя по рукам, по груди и диафрагме, обозначая все тело.

— Внуτри его много вещей пошли плохо. Чиςτые вещи ςτали грязными. ςильные ςτали ςлабыми. Полные ςτали пуςτыми. Закрыτые оτкрылиςь. Оτкрыτые закрылиςь. ςухие ςτали полными воды. И еще много вещей. У меня неτ ςлов для вςех вещей.