К утру опухоль спала, опасность развития гангренозного процесса отступила, врач согласился отложить операцию.

Заживление шло медленно, да Василий Лаврентьевич и не торопился покинуть лазарет. И вдруг – ему приносят бумагу. Вышло постановление: отбывших срок по его статье выпускают на волю!

– Я подумал, – рассказывал Василий Лаврентьевич, – сегодня постановление вышло, а завтра его могут отменить. Откладывать нельзя! Ходить я еще не мог. И я пополз.

…Он выполз за ворота лагеря и пополз к видневшемуся поселку для вольнонаемных. Его приютила та самая медсестра, которая, вопреки правилам и запретам, принесла ему скальпель и марганцовку. Он отлеживался у нее еще две-три недели. Как только смог подняться, хромая отправился на вокзал.

7.

В Ленинграде пораженному в правах жить строго запрещалось. Но больше ехать ему было некуда: единственный близкий человек, жена Ирина, отбывала ссылку.

В Ленинграде друзья пристроили его в больницу.

В палату постоянно наведывался гебист, грозил составить протокол о нарушении режима. Но врачи подтверждали, что по состоянию здоровья пациент все еще нуждается в госпитализации. Хмуря брови, гебист удалялся, чтобы через несколько дней появиться снова…

Среди тех, кто пытался чем-то помочь Меркулову в то сложное время, был, между прочим, его давний знакомый по университету, ставший заведующим кафедрой дарвинизма, зловещий ревнитель «мичуринского учения» Исай Израилевич Презент, правая рука еще более зловещего Трофима Денисовича Лысенко.

– Я его спрашивал, – слегка усмехаясь, рассказывал Василий Лаврентьевич. – Исай! Ты стольких людей посадил, а мне вот помогаешь. Как это понять?

Маленький юркий Презент при этих словах свирепел. Он начинал бегать по комнате, размахивал длинными обезьяньими руками и истерично выкрикивал:

– Да!.. Посадил!.. Потому что они враги!.. А ты случайно попал, поэтому я тебе помогаю!

В одной из своих открыток Меркулов скупо, но выразительно обрисовал этого «демагога и изощренного пакостника»[313]:

«Он окончил ФОН ЛГУ в 1925, и его первая книга уделяла много внимания Августину Блаженному-африканцу. Выполнял он дипломат[ические] поручения в Персии, очищал монастыри МНР от книг по Тибетской медицине и как-то сумел представить Трофима – самому корифею. Это – дитятко эпохи кругом видело врагов революции и считало себя ее избавителем от бед и комплотов»[314].

Не знаю, как расшифровывается аббревиатура ФОН, но в воспоминаниях И. Грековой фоновками названы студентки филологического факультета. Значит, Презент учился на филфаке?

В моей книге о Н. И. Вавилове Презенту посвящена маленькая подглавка, в ней говорится, что по образованию он был юристом. Такими сведениями я располагал, когда писал книгу. Василий Лаврентьевич считал это ошибкой. Я попытался проверить эту информацию и убедился, что «долысенковский» период жизни И. И. Презента до сих пор подернут туманом. Родился он в 1902 году в маленьком городке Тороповце, в 19 лет стал секретарем уездного комитета комсомола, затем переведен завотделом Псковского губкома комсомола. Оттуда, видимо, и был направлен на учебу в ЛГУ. Больше всего подробностей я нашел в апологетической статье, посвященной 110-летию со дня рождения И. И. Презента, но и в ней немалая путаница. О его образовании говорится:

«В 1926 он окончил трехгодичный факультет общественных наук Ленинградского университета по юридическому отделению. Из документов не вполне ясно, какое отделение он окончил в 1926 году: юридическое или биологическое»[315].

Далее говорится, что Презент один год работал в ВИРе у Н. И. Вавилова. По моим сведениям, он имел намерение поступить в ВИР, чтобы «философски обосновывать» взгляды Вавилова и направление всей деятельности института, но Николай Иванович ему вежливо объяснил, что в философских услугах не нуждается. После этого Презент предложил свои услуги Лысенко, они быстро и хорошо спелись.

Книгу И. И. Презента о св. Августине я не обнаружил ни в библиотечных каталогах, ни в библиографических списках, но утверждать, что такой книги не было, не рискну, тем более, что она могла быть издана под псевдонимом. В одном Василий Лаврентьевич, безусловно, ошибался: Трофим Лысенко был замечен Сталиным задолго до того, как с ним снюхался Исай Презент.

8.

Но вернемся в то сложное для нашего героя время, когда он, пораженный в правах, то ложился в больницу со своей недолеченной ногой, то выписывался из больницы, тотчас покидая Ленинград и часто не зная, где будет ночевать. Так он кантовался несколько месяцев. Но надо было обрести крышу над головой, где-то работать, зарабатывать на пропитание.

Он обосновался в поселке Оредеж, на берегу небольшой речки с таким же названием, за пределами запретной стокилометровой зоны от Ленинграда. Как долго он там прожил и чем занимался, мне неизвестно, да и о пребывании его в этом поселке знаю только по беглому упоминанию. В одном из писем он вспомнил, как в феврале 1948 года приехал из Оредежа в Ленинград на научное заседание по высшей нервной деятельности.

С докладом выступал Петр Кузьмич Анохин, в то время профессор, впоследствии академик. Василий Лаврентьевич знал Анохина с 1928 года, когда тот, как и некоторые другие «павловцы», активно сотрудничал с Ухтомским. Знал о его неординарном поступке, о котором позднее лучше было не вспоминать. Анохин был членом партии, но в 1929 году заявил, что выходит из нее, так как не может совмещать научную работу с обязанностями партийца. Этот поступок, вызвал озлобление у большевичков, роившихся вокруг И. П. Павлова (Федоров, Никитин и им подобные). Они поспешили услать Анохина из Ленинграда, благо открылось место профессора в Нижегородском университете. К счастью, более серьезных последствий не было, – возможно, благодаря тому, что в Нижнем Новгороде, еще не ставшем городом Горьким, Анохин нашел покровителя в лице первого секретаря обкома А. А. Жданова.

«Теоретические конструкции Анохина были густо замешаны на дрожжах Ухтомского, – писал мне Василий Лаврентьевич, – и он применил нехороший прием – раз я критикую старые формулировки доминанты, то уж в таком-то виде я не могу что-либо заимствовать от него. Это дымовая завеса»[316].

После доклада Василий Лаврентьевич подошел к Анохину и – не без иронии – спросил:

– Не находите ли, Петр Кузьмич, что ваша функциональная система растворится в учении о доминанте?