— Думаю, с целью предупредить меня.

— Нет, чтобы вас ободрить и уверить, что вы всегда можете рассчитывать на мою поддержку. Может, я и не смогу сделать для вас много, но я в силах организовать помощь на разных уровнях. Например, обеспечить защиту со стороны королевы, чтобы вы могли продолжать исследования, не боясь стесненности в средствах.

Застигнутый неожиданным воспоминанием, Мишель зажмурился.

— Господин Фернель, у меня есть талисман, который, думаю, был предназначен для Екатерины Медичи. На одной его стороне явственно читается имя Freneil. Это, случайно, не анаграмма вашего имени с буквой i вместо J?[40]

Углы губ старого мага поползли вниз.

— А вам, случайно, не Денис Захария отдал этот талисман?

— Да, Захария был моим другом. Значит, я угадал.

— Угадали. На самом деле слово Freneil — старинное еврейское заклинание от порчи. Я выбрал его, потому что оно похоже на анаграмму моего имени, и выбил его на медальоне, предназначенном для королевы. — Фернель вспомнил, что на тарелке осталось еще мясо, и положил кусочек в рот. — Вот хороший предлог для вас представиться королеве: преподнести ей этот медальон.

— А какова судьба Дениса Захарии?

— Жив-здоров, купается в почестях при наваррском дворе. Говорят, ему удалось получить золото. — Фернель пожал плечами. — Но вернемся к нам с вами, господин де Нотрдам. Есть еще и другие способы помочь вам. У меня нет ни сил, ни молодости, чтобы противостоять Ульриху, а вы, на мой взгляд, обладаете обоими этими дарами. Пора вам выходить на свет божий и становиться великим магом. То, чем вы являетесь на сегодняшний день, — ничто в сравнении с вашими возможностями.

— Не знаю, способен ли я… — начал Мишель.

— Конечно способны! В вас сочетаются великие традиции каббалы с утонченной оккультной философией Европы. Кроме того, Ульрих посвятил вас в тайны александрийского гностицизма. По силе вы почти равны ему, хотя пока этого и не сознаете.

Лицо Фернеля омрачилось, приобретя суровое и властное выражение.

— Я могу предоставить вам то, чего вам недостает: инструменты для вычисления и предсказания прихода эры восьмого неба, точные даты всех парадов планет, забытые заклинания для входа в Абразакс. И прежде всего, ключ к прочтению рукописи, которой вы владеете.

Мишель был так взволнован, что ему пришлось снова налить себе вина. Руки у него дрожали, как у Фернеля, но по другой причине.

— Скажите мне одну вещь, господин Фернель, — прошептал он, — Что явилось причиной вашей неприязни к Ульриху?

— Это не неприязнь. — Лицо старика слегка разгладилось. — Видите ли, господин де Нотрдам, мы живем на стыке двух эпох. Наши дедовские представления о науке еще действуют, но их готовы заменить новые. Уже и теперь многие придерживаются взгляда, что Земля — вовсе не центр мироздания, что небо не состоит из сфер и что микрокосмос не является отражением макрокосмоса. С моей точки зрения, эти новые взгляды обязательно победят, а Ульрих — символ всего того, что обречено на поражение.

— Но ведь и мы разделяем его идеи!

— Пока да. Но нарождается новый тип человека, и Вселенная будет менять структуру под него.

Фернель вздохнул.

— Ульрих это сознает, оттого и злится. Он хочет резким поворотом событий уничтожить человечество. Наша задача — не позволить ему это сделать. Лучше уж иметь космос, организованный по-другому, чем написано в наших книгах, нежели дождаться конца человеческого рода.

Колонна лионских рабочих, к которой примкнули бродяги, нищие и мошенники всех сортов, медленно тянулась между двумя рядам лачуг.

— Хлеба! Хлеба! — хрипло кричала толпа.

Стяги, качавшиеся над головами, представляли собой весьма пестрое зрелище. Кто нес портрет Франциска Первого, давая понять, что старый король был лучше нового, кто крест, кто изображения святых. Некоторые навязали на длинные палки разноцветные лоскутки: черные, в знак траура, или же красные, цвета крови. Оба цвета символизировали два полюса, между которыми протекала жизнь лионских бедняков.

Джулия отпрянула от окна, испытывая одновременно страх и отвращение.

— Надо переезжать из этого квартала, мама. Не понимаю, что вам тут делать. Я знаю, что Лион кишит флорентийскими беженцами, и вы стараетесь не потерять их из виду. Но жить в центре этих трущоб опасно.

Катерина Чибо-Варано томно восседала в кресле в центре скромной, но хорошо обставленной гостиной, обитой зеленым штофом.

— Пьетро Джелидо уповает на то, что эта лихорадочная суета послужит хорошей почвой для распространения идей Лютера и Кальвина. По-моему, он заблуждается, но это его дело.

Джулия согласно, но вяло кивнула.

— Может быть, так оно и есть, но восстание зародилось в Париже и только потом перекинулось на остальную Францию. Известно, что в Париже у гугенотов очень мало последователей.

Она скрестила руки на груди: жест, до последнего времени ей не свойственный.

— Если уж я добралась до самой Тосканы, чтобы повидаться с вами, то совсем не потому, что получила известие о брожениях в Лионе и других городах. Чернь любит время от времени устраивать беспорядки. А потом успокаивается, предварительно разорив свои же собственные кварталы.

Катерина с трудом узнавала дочь: раньше та не отличалась ни красноречием, ни уверенной зрелостью суждений. Однако свое удивление она на всякий случай оставила при себе.

— На этот раз все обстоит иначе, — сказала она. — Волнения длятся уже месяцы.

— Да, и тем не менее парламент два дня назад проголосовал за закон, предписывающий изгонять из городских центров всех работоспособных бездомных и иностранных бродяг. Вот увидите, теперь мятежи оборванцев разом прекратятся. — Джулия приподняла плечи. — Хотя во всех случаях это не интересует ни вас, ни меня. А вот что меня действительно угнетает и что заставило меня сюда приехать, так это ваше подчинение Пьетро Джелидо. Этот человек — законченный негодяй, и вы это прекрасно знаете.

Катерина выпрямилась.

— Джулия, не позволяй себе…

— А я позволю! И позволю во имя дочерней любви! — Она переплела пальцы. — Вы научили меня цинизму, но также, и прежде всего, гордости. Вы были горды и проницательны, настоящая львица. А потом появился этот человек, и вы подчиняетесь любому его желанию, даже самому низкому. Вы принимаете одно унижение за другим почти с наслаждением. Знаете, кого вы мне напоминаете?

Катерина была смущена и потрясена. Ей едва удалось прошептать одними губами:

— Кого?

— Диего Доминго Молинаса. Человека, который, совершив ошибку, был способен отрезать себе палец, а потом сладострастно вкушать боль. И то же сладострастие испытываете вы, позволяя Пьетро Джелидо без конца вас унижать. Иногда я спрашиваю себя, не вселился ли в вас дух Молинаса.