Он вбежал по лестнице с нижнего этажа, мельком взглянул на меня и прошел в глубь коридора. В полуночной тишине слышно было, как он стучит в одни двери, другие, дергает их за ручки, но никто ему не открыл. Вернулся, насвистывая безо всякого огорчения, направился дальше по лестнице на последний десятый этаж, и там, видимо, попал куда-то, потому что снова появился, считай, через час. Посмотрел на меня более пристально, подошел:

– Ты чего здесь сидишь?

– Из комнаты выселили. Утром домой уезжаю. У тебя сигареты не найдется?

– Я не курю, но сейчас отыщем. Пошли.

Я направилась за ним следом, повесив на плечо сумку. Он прошел по неосвещенному коридору, задержался у одной из дверей, пошарил рукой над косяком и выудил пару сигарет потом у второй, с тем же результатом. Протянул мне:

– Хватит?

– Что это у вас за обычай?

– Оставляют для тех, кто ночью "пулю" пишет, вдруг у них сигареты кончатся. В таком деле без курева никак.

Я сама училась играть в преферанс, неумело "расписывала пулю" и знала, как хочется курить за карточным столом. И никто еще не ведал о таком благе, как круглосуточные ларьки или магазины "24 часа".

Он посмотрел в сторону пустого вестибюля и без паузы продолжил:

– Хочешь, пойдем ко мне, я сегодня один, без соседа. Чего здесь торчать?

Мы спустились на восьмой этаж, в его комнату. Шикарная комната – на двоих, с душем. Мы-то с подругами жили в четырехместной. Соседа на самом деле не оказалось. Кровати были условно застелены, из-под смятых покрывал торчало белье и тощие подушки, но в целом все выглядело очень аккуратно, ни грязной посуды на столе, ни книг на полу, даже табаком не пахло в отличие от нашей девичьей обители.

– Если хочешь, кури здесь, – он подал мне пустую банку вместо пепельницы. – Ты откуда? Из Ленинграда? Здорово. А я из Харькова. Тоже на практике, здесь много наших, из института.

На этом светская беседа закончилась. Сигарета докурилась до половины, когда он погасил свет и принялся развязывать тесемки на вороте моей блузки. Я не сопротивлялась до самого конца, остановив его на последней детали туалета дежурным и отработанным:

– Нет, не трогай, мне сегодня нельзя.

Он легко поверил, он все делал легко. В темноте его веснушки стали невидны, и горбоносое лицо на подушке показалось, чуть ли не красивым. Мы до одурения целовались и почти не разговаривали. Лучше бы не говорили вовсе, потому что в те времена на "у тебя очень красивая шея" я реагировала однозначно:

– Все так говорят. И еще говорят – угадай что?

Он не обижался, быстро перечислял обнаруженные достоинства, чтобы не разговаривать уже до самого утра. Мы так и не заснули. Неуверенно рассветало, я заметила, что глаза у него карие, несмотря на светлые волосы. Когда стало светло, как днем, он засмеялся и удивился:

– Ни за что бы не поверил, что могу ночь напролет целоваться и все. Хочешь чаю? О, уже трамваи ходят.

Я подскочила на постели:

– Мне к восьми на вокзал. До метро еще добираться.

– Чего тут добираться, села на трамвай и поехала, – он ненадолго задумался, глядя, как я поспешно одеваюсь. – У тебя, что, талонов не осталось?

Стыдно мне, конечно, не было, я отчаянно гордилась:

– У меня денег – два пятака на метро: здесь и в Питере.

Он чуть-чуть посвистел, я догадалась, что он свистит, когда принимает какое-нибудь решение, посверлил взором потолок.

– Как тебя зовут? – вспомнил, надо же, но я и сама не интересовалась его именем. Мы наконец познакомились.

– Аня, подожди полчасика, не больше. Не беспокойся, я вернусь и провожу тебя, – и быстро выскочил за дверь. Он не боялся оставить меня в своей комнате, так же как я не боялась идти сюда с ним сегодня, вернее, уже вчера. Через полчаса действительно вернулся, неся в руке новенький красный червонец – серьезные деньги.

– Зачем ты занимал? – забеспокоилась я. Видимо, от прибывающего солнечного света вместе с жарой проснулась и та моя дурацкая манера, которая не позволяла – это обязывает, – чтобы за меня платили чужие. Разве не чужие?

– Я не занял, – он недоуменно нахмурился. – Я выиграл. В преф.

– За полчаса? А если бы проиграл?

– В шесть утра? Шутишь, они там уже спеклись. Пошли, успеем на вокзале в кафе зайти, в зале ожидания рано открывают.

Избирательная и прихотливая натура моей бестревожной скромности не позволила идти с ним в кафе, и печенье, что он купил мне в дорогу, я тоже не взяла. Только мороженое. Предлагать деньги он не рискнул.

– Адрес оставишь? – Вроде бы я не записывала адрес на бумажке, наверное, он запоминал так.

Мы не обнялись на прощание, помахали друг другу рукой через открытое окно вагона. Проводница очень удивилась тому, что у меня не оказалось – и, по правилам, не могло оказаться – денег на постельное белье. Пожилая дама, едущая со мной в одном СВ-купе, решила, что я нуждаюсь в еде и опеке, она выложила на столик груду пирожков, приговаривая:

– Кушай, детка, бери, не стесняйся, тетка богатая.

Кажется, я заснула с пирожком во рту, спать хотелось невыносимо, и грудь болела от поцелуев.

Он прислал письмо довольно быстро и стал писать регулярно. Письма не нравились мне, в них не было ни слова о его чувствах или моих достоинствах. Зачем мне знать о чужих музыкальных пристрастиях, или "танцах под гитару", ей-богу, некоторые обороты были по-настоящему смешны. Но червонец, выигранный за полчаса, надежное братство с запасом сигарет над дверным косяком все еще выглядели романтичными и настоящими по сравнению с моей домашней жизнью примерной студентки, заходящей в общежитие лишь на субботник.

В одном из писем он сообщил, что приедет в Питер весной на пару дней, и назначил мне свидание у метро "Петроградская". Мне не хотелось идти, я не была уверена, что узнаю его почти через год, как всегда в таких случаях, обнаружилось множество неотложных дел и важных или желанных встреч с другими. Но не идти – неудобно, неприлично, человек пишет целый год, это обязывает.

Он узнал меня сам и, похоже, сильно обрадовался. Мне не пришло в голову приглашать его в гости или показывать город. А день стоял чудесный и солнечный, деревья на бульваре, вытянутые северные тополя, выпустили робкие листочки с нежными складками. Облетевшие сережки свернулись на земле пушистыми беззащитными гусеницами. Мы шли к каким-то его знакомым, разумеется, незнакомым мне. Я ничего не запомнила, только то, что компания была большая и не пляшущая. Сидеть за столом, сервированным колбасой, яблоками, дешевым вином, и болтать ни о чем с чужими людьми мне вовсе не приглянулось. К тому же его выговор, я совсем забыла о фрикативном украинском "г". Это "г-х" уничтожало все, любую мысль, перечеркивало фразы. Его веснушки, его нос с крупной горбинкой и буйные кудри совершенно не смотрелись в моем сдержанном климате. Мы договорились встретиться назавтра, и я с чистой совестью не пришла.