чувство, что в истории моих родителей есть нечто большее, чем мама хотела бы мне рассказать.

– Вы… скучаете по моему отцу? – спрашиваю я.

– Каждый день! – не задумываясь, отвечает сеу Ромарио, и я слышу в его словах столько боли, что у меня наворачиваются слезы. – Я даже скучаю по его неуклюжести, – криво усмехается он, совсем как Педро. Вернее, наоборот. – Габриэль был единственным, кто меня понимал. Понимал мое виˆдение «Сахара». Верил в традиционные рецепты. Любил мамины пироги с гуавой. Заботился о «Сахаре» так, как никто никогда не будет забо- титься.

– Педро тоже заботится, – вырывается у меня, и сеу Ромарио выглядит немного озадаченным.

– Откуда ты знаешь? – спрашивает он.

Может быть, я перешла черту. Я не должна заступаться за Педро. Но сеу Ромарио смотрит на меня выжидающе, словно человек, который хватается за соломинку, и я ничего не могу с собой поделать.

– Оттуда же, откуда вы знаете, какие у бабушки любимые цветы, – говорю я и замечаю в его глазах искру понимания.

Я пришла на кладбище, чувствуя себя такой потерянной, но мне интересно: а вдруг это бабушка привела ко мне сеу Ромарио, чтобы он оказался рядом, когда я не смогла услышать ее сквозь всю эту боль. Чтобы объяснить, что она просто пыталась уберечь меня и маму. Сеу Ромарио смотрит на бабушкину и папину могилы, и я вижу в его глазах нежность, которая возрождает во мне надежду на будущее. Вражда однажды закончится. Я просто это знаю.

– Спасибо вам за то, что вы любили бабушку и папу, – говорю я.

И он вдруг разражается рыданиями. Хотела бы я знать, что сказать. Что сделать, чтобы утешить его. Но теперь, когда я знаю, что он на самом деле чувствует, я не сдерживаю собственных слез, как в ту ночь, когда он пытался выразить нам свои соболезнования. Мы плачем вместе.

– Это правда! – признает он. – Я любил ее и так и не смог сказать ей, что люблю! И я любил Габриэля как сына. Вот почему я до конца жизни обречен нести вину за потерю их обоих! – Он не может отдышаться, и я стою рядом с ним, беспокоясь о его давлении. Его плач перерос во что-то более болезненное. Что-то, что выглядит так, словно вгрызается ему в грудную клетку, бог знает сколько удерживаемое в ловушке. Я вытираю глаза тыльной стороной ладони, пытаясь уговорить его успокоиться, не позволить горю захлестнуть его, ради его здоровья.

– Давайте я принесу вам немного воды, – предлагаю я.

Но он отрицательно качает головой.

– Я потерял их! – снова восклицает он.

– Вы их не теряли, – говорю я, и в моем голосе слышится душевная боль. – Их забрали бабушкина болезнь и несчастный случай с папой. Пожалуйста, не вините себя за то, что нам неподвластно.

Он снова качает головой, ему все еще трудно говорить.

– Я подвел ее! И подвел Габриэля! Я… я прогнал собственного крестника!

Крестника?! Я так ошеломлена, что смотрю на него, не в силах больше вымолвить ни слова.

Он хватается за край папиной могилы, как будто боится, что под ним разверзнется земля.

– Он мертв! Он мертв… из-за меня!

41

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 19 ИЮНЯ

– Папа был крестником сеу Ромарио?!

Какой бы спокойной ни пыталась я казаться по дороге домой с кладбища, слова вырываются из меня, едва я вижу маму на кухне «Соли».

В том, как она смотрит на меня, есть пугающая напряженность. Драматизм долго хранимого секрета.

– Это неправда, – автоматически отрицает она. – Кто тебе сказал?

После того как я проводила сеу Ромарио домой, чтобы убедиться, что после стольких пролитых слез с ним все в порядке, он попросил меня забыть все, что он говорил. Попытался пойти на попятную, сказав, что только считает себя крестным отцом, а Габриэль на самом деле не был его крестником, но я знаю: то, что он сказал мне на кладбище, было правдой.

Чего я не знаю, так это почему я – последний человек, узнавший, что мой родной отец был практически Молина.

– Не важно, кто сказал. И тебе не нужно это отрицать. – Я подхожу на шаг ближе к маме. – Все в порядке. Ты можешь сказать мне правду.

Мама сжимает кулаки над прилавком, костяшки ее пальцев белеют.

– Я считала, что защищаю тебя, – говорит она со вздохом, наконец сдаваясь. – Сеу Ромарио всегда был манипулятором. Он спросил твоего отца, не хочет ли тот стать его крестником, прекрасно зная, что у Габриэля не осталось семьи во всем мире. Заставил его почувствовать себя так, словно его усыновили. Манипулировал, конечно, чтобы навсегда заставить Габриэля чувствовать себя морально обязанным «Сахару».

Так, значит, это правда. Я должна бы разозлиться. Но, как ни странно, я испытываю огромное облегчение, услышав правду о прошлом папы и Молина. Я понимаю, что причина – в том, что мы с мамой…

Мы разговариваем друг с другом. Наконец-то.

– Почему ты мне не сказала?

– Не хотела, чтобы ты росла, думая, что твой отец тоже был врагом!

– Папа никогда бы не стал мне врагом. У него могла быть фамилия Молина, и мне было бы все равно. Он мой отец. Я все равно его люблю.

Мама обхватывает себя руками и разражается рыда- ниями.

– Мне нужно было защитить его память, – тяжело дыша, говорит она. – Ты говоришь, что все еще любишь его, но моя родная… моя родная мать видела в нем Молину! И ты не представляешь, через сколько страданий мы с ним прошли из-за этого! Я должна была… Ларисса, я должна была убедиться, что ты свободна от тех же сомнений – любых сомнений – относительно твоего отца.

У меня сводит живот.

– Бабушка не любила папу?

От потрясения мой голос звучит так тихо, что я удивлена, что мама меня вообще слышит.

Она кивает, ее глаза блестят от слез.

– Она видела в нем одного из них. Долгое время она ненавидела Габриэля.

Это уже слишком.

– П-почему?

– Потому что Габриэль считал, что нашим пекарням лучше быть союзниками, чем врагами. Потому что какое-то время я тоже в это верила, и она винила его в этом. – Мама прикусывает нижнюю губу, чтобы сдержать боль от воспоминаний. – Однажды мы с твоим отцом решили испечь пирог «Соли» и «Сахара» в качестве символического жеста. Мы были глупы. Но мама и сеу Ромарио поймали нас. Они не понимали, что мы пытались сделать. Мама хотела, чтобы он держался от меня подальше. Молина назвал его предателем. И тогда мы покинули Олинду. Поженились без их благословения.

Меня начинает обволакивать